Nikolaï Oleïnikov – Aux insectes
Nikolaï Oleïnikov - Николай Олейников
Aux insectes - О Насекомых
traduits par Anne Puyou de Pouvourville,
extraits de l'ouvrage en édition bilingue 'Un poète fusillé',
paru chez Gallimard en 1996 - visitez
N. Oleïnikov, La mouche (Н. Олейников,Муха), Lecture : Alexandre Stéfantsov (Александр Стефанцов)
Я муху безумно любил!
Давно это было, друзья,
Когда ещё молод я был,
Когда ещё молод был я
Бывало, возьмёшь микроскоп,
На муху направишь его —
На щёчки, на глазки, на лоб,
Потом на себя самого.
И видишь, что я и она,
Что мы дополняем друг друга,
Что тоже в меня влюблена
Моя дорогая подруга.
Кружилась она надо мной,
Стучала и билась в стекло,
Я с ней целовался порой,
И время для нас незаметно текло.
Но годы прошли, и ко мне
Болезни сошлися толпой —
В коленках, ушах и спине
Стреляют одна за другой.
И я уже больше не тот.
И нет моей мухи давно.
Она не жужжит, не поёт,
Она не стучится в окно.
Забытые чувства теснятся в груди,
И сердце мне гложет змея,
И нет ничего впереди...
О муха! О птичка моя!
J’aimais une mouche à la folie !
Il y a bien longtemps, mes amis,
Quand j’étais plus jeune encore,
Quand j’étais alors plus jeune.
Il m’arrivait d’utiliser
Un microscope et de viser
Ses petits yeux, son front, ses joues,
Puis de m’observer à mon tour.
On voyait bien qu’elle et moi,
On se complétait tous deux,
Elle amoureuse de moi
Comme j’en étais amoureux.
Tournoyant au-dessus de ma tête,
Elle se cognait à la fenêtre,
Je l’ai quelquefois embrassée
Et le temps doucement passait.
Mais sur moi défilèrent les ans
Et fondirent toutes sortes de maux :
Dans les genoux, les oreilles, le dos,
Tirant chacun à bout portant.
Je ne suis plus le même depuis,
Et aujourd’hui ma mouche a disparu.
Elle ne vrombit plus, ne chante plus,
Et ne frappe plus à mon huis.
Les sentiments éteints écrasent ma poitrine,
Un serpent me ronge le cœur,
Aucun avenir devant moi se dessine…
O mouche ! Mon oiseau migrateur!
‘La mouche’ (Муха) fut l’un des trois uniques poèmes de Nikolaï Oleïnikov publié de son vivant...
On peut voir en Nikolaï Oleïnikov, au travers de ces poèmes, l’inventeur d’un genre nouveau, le « lyrisme entomologique », quand il chante les insectes observés dans la nature ou au microscope, voire livrés à la vivisection de savants sadiques. Le poète avoue ici, avec l’ironie qui lui est propre, une véritable passion pour tous les hexapodes dont les émotions et les souffrances ne sont pas moins dignes de susciter la compassion que celles des humains...
Anne Puyou, traductrice*
Lecture : Alexeï Kozlov
accompagné par le trio Seconde approximation
(Алексей Козлов и трио Второе приближение)
Таракан попался в стакан.
Достоевский
Таракан сидит в стакане.
Ножку рыжую сосёт.
Он попался. Он в капкане.
И теперь он казни ждёт.
Он печальными глазами
На диван бросает взгляд,
Где с ножами, с топорами
Вивисекторы сидят.
У стола лекпом хлопочет,
Инструменты протирая,
И под нос себе бормочет
Песню «Тройка удалая».
Трудно думать обезьяне,
Мыслей нет — она поёт.
Таракан сидит в стакане,
Ножку рыжую сосёт.
Таракан к стеклу прижался
И глядит, едва дыша...
Он бы смерти не боялся,
Если б знал, что есть душа.
Но наука доказала,
Что душа не существует,
Что печёнка, кости, сало —
Вот что душу образует.
Есть всего лишь сочлененья,
А потом соединенья.
Против выводов науки
Невозможно устоять.
Таракан, сжимая руки,
Приготовился страдать.
Вот палач к нему подходит,
И, ощупав ему грудь,
Он под рёбрами находит
То, что следует проткнуть.
И, проткнувши, на бок валит
Таракана, как свинью.
Громко ржёт и зубы скалит,
Уподобленный коню.
И тогда к нему толпою
Вивисекторы спешат.
Кто щипцами, кто рукою
Таракана потрошат.
Сто четыре инструмента
Рвут на части пациента.
От увечий и от ран
Помирает таракан.
Он внезапно холодеет,
Его веки не дрожат…
Тут опомнились злодеи
И попятились назад.
Всё в прошедшем — боль, невзгоды.
Нету больше ничего.
И подпочвенные воды
Вытекают из него.
Там, в щели большого шкапа,
Всеми кинутый, один,
Сын лепечет: «Папа, папа!»
Бедный сын!
Но отец его не слышит,
Потому что он не дышит.
И стоит над ним лохматый
Вивисектор удалой,
Безобразный, волосатый,
Со щипцами и пилой.
Ты, подлец, носящий брюки,
Знай, что мёртвый таракан —
Это мученик науки,
А не просто таракан.
Сторож грубою рукою
Из окна его швырнёт,
И во двор вниз головою
Наш голубчик упадёт.
На затоптанной дорожке
Возле самого крыльца
Будет он, задравши ножки,
Ждать печального конца.
Его косточки сухие
Будет дождик поливать.
Его глазки голубые
Будет курица клевать.
Un cafard tomba dans un verre.
Dostoïevski
Un cafard dans un verre à pied
Suce sa patte marron.
Dans un piège il est tombé.
Il attend sa condamnation.
D’un regard noyé de détresse
Il jette un œil au canapé,
Où des disséqueurs sont assis
Avec des haches, des bistouris.
Près de la table un assistant
Essuie les instruments,
Tout en fredonnant à mi-voix
L’air de « File ma troïka »¹.
Le primate ne peut pas penser,
Alors il chante au lieu de penser.
Le cafard dans le verre à pied,
Suce sa patte orangée.
Le cafard se colle au bord
Et retient sa respiration…
Il ne craindrait pas la mort,
Si pour l’âme, il savait.
Mais la science a démontré,
Que l’âme n’existe pas,
Que la graisse, les os, le foie -
L’âme est faite de tout cela.
Ce ne sont qu’articulations,
Et ensuite combinaisons.
On ne peut rien opposer
Aux conclusions de la science.
Le cafard, les pattes serrées,
Se prépare à la souffrance.
Voilà le bourreau qui s’approche,
Il lui tâte le torse,
Et dans la région costale
Fait l’incision fatale.
Puis il fait rouler sur le flanc
Le cafard comme un porcelet.
Il hennit fort et montre les dents,
Comme un cheval de trait.
Tous les disséqueurs en même temps
Accourent auprès de lui.
Avec les mains ou des tenailles
Ils retirent ses entrailles.
Cent quarante instruments
Découpent en morceaux le patient.
A ses blessures succombant
Le cafard meurt, tout mutilé.
Il refroidit soudainement,
Sans vie sont ses paupières…
Les bandits revenus à eux
Font un pas en arrière.
Du passé-drames, ou déceptions
Il ne reste plus rien.
Et de son corps s’écoulent alors
Ses souterraines sécrétions.
Là-bas, dans la fente d’un placard
Abandonné de tous,
Son fils murmure « Papa, papa ! »
Son pauvre fils, tout seul !
Mais son père ne l’entend plus,
Parce qu’il ne respire plus.
Hirsute, le dominant
Plein d’arrogance, le disséqueur,
Abominable, échevelé
Tient une scie et des séparateurs.
Espèce de monstre en pantalons
Sache qu’un cafard mort -
Est un martyre de la science,
Et pas juste un cafard.
Le concierge d’une main grossière
Le jettera par la fenêtre,
Et dans la cour, tête la première,
Finira notre petit cœur si cher.
Sur le chemin tout piétiné
A côté de l’entrée
Il attendra, pattes repliées
Sa triste destinée.
La pluie arrosera
Ses petits os tout desséchés
Et la poule picorera
Ses petits yeux azurés.
Кузнечик, мой верный товарищ
Le grillon
(1926)
Lecture : Svetlana Weiss
Кузнечик, мой верный товарищ,
Мой старый испытанный друг,
Зачем ты сидишь одиноко,
Глаза устремивши на юг?
Куда тебе в дальние страны,
Зачем тебе это тепло?
У нас и леса, и поляны,
А там всё песком замело.
Grillon, mon fidèle camarade,
Mon vieux compagnon éprouvé,
Pourquoi demeures-tu esseulé,
Vers le Sud lançant tes œillades ?
A quoi bon les lointaines contrées ?
De la fournaise tu n’as que faire,
Ici nous avons des forêts,
Là-bas de sable tout est couvert.
Шумит земляника над мёртвым жуком,
В траве его лапки раскинуты.
Он думал о том, и он думал о сём, —
Теперь из него размышления вынуты.
И вот он коробкой пустою лежит,
Раздавлен копытом коня,
И хрящик сознания в нём не дрожит,
И нету в нём больше огня.
Он умер, и он позабыт, незаметный герой,
Друзья его заняты сами собой.
От страшной жары изнывая, паук
На нитке отдельной висит.
Гремит погремушками лук,
И бабочка в клюкве сидит.
Не в силах от счастья лететь,
Лепечет, лепечет она,
Ей хочется плакать, ей хочется петь,
Она вожделенья полна.
Вот ягода падает вниз,
И капля стучит в тишине,
И тля муравьиная бегает близ,
И мухи бормочут во сне.
А там, где шумит земляника,
Где свищет укроп-молодец,
Не слышно ни пенья, ни крика —
Лежит равнодушный мертвец.
Le fraisier bruit sur le défunt scarabée,
Dans l’herbe ses pattes sont écartées.
Il pensait à cela, il pensait à ceci,
Maintenant ses pensées sont toutes sorties de lui.
Comme une boîte vide il gît,
Par le sabot d’un cheval écrasé,
Plus le moindre cartilage de pensée,
Plus le moindre feu ne brûle en lui.
Il est mort, oublié, en héros inconnu,
Ses amis ailleurs sont affairés.
Par la canicule abattue,
A l’écart sur un fil se suspend l’araignée.
L’oignon fait sonner ses hochets,
Et le papillon se repose dans les baies.
Le bonheur l’empêche de voler,
Il ne fait que bégayer, bredouiller,
Il voudrait pleurer, il voudrait chanter,
Tout rempli de désir qu’il est.
Voici une baie qui choit sur le champ,
Une goutte tombe dans le silence,
Une larve de fourmi à côté décampe,
Et les mouches marmonnent en dormant.
Mais là où bruit le fraisier,
Où siffle le fenouil amer,
On n’entend ni cri, ni couplets,
Là gît le cadavre à qui tout indiffère.
