Maxime Gorki – Le chant du Faucon – Prologue
Maxime Gorki - Le chant du Faucon
(1899)
Максим Горький - Песня о Соколе
Prologue
Море — огромное, лениво вздыхающее у берега, — уснуло и неподвижно в дали, облитой голубым сиянием луны. Мягкое и серебристое, оно слилось там с синим южным небом и крепко спит, отражая в себе прозрачную ткань перистых облаков, неподвижных и не скрывающих собою золотых узоров звёзд. Кажется, что небо всё ниже наклоняется над морем, желая понять то, о чём шепчут неугомонные волны, сонно всползая на берег.
Горы, поросшие деревьями, уродливо изогнутыми норд-остом, резкими взмахами подняли свои вершины в синюю пустыню над ними, суровые контуры их округлились, одетые тёплой и ласковой мглой южной ночи.
Горы важно задумчивы. С них на пышные зеленоватые гребни волн упали чёрные тени и одевают их, как бы желая остановить единственное движение, заглушить немолчный плеск воды и вздохи пены — все звуки, которые нарушают тайную тишину, разлитую вокруг вместе с голубым серебром сияния луны, ещё скрытой за горными вершинами.
— А-ала-ах-а-акбар!.. — тихо вздыхает Надыр-Рагим-оглы, старый крымский чабан, высокий, седой, сожжённый южным солнцем, сухой и мудрый старик.
Мы с ним лежим на песке у громадного камня, оторвавшегося от родной горы, одетого тенью, поросшего мхом, — у камня печального, хмурого. На тот бок его, который обращён к морю, волны набросали тины, водорослей, и обвешанный ими камень кажется привязанным к узкой песчаной полоске, отделяющей море от гор. Пламя нашего костра освещает его со стороны, обращённой к горе, оно вздрагивает, и по старому камню, изрезанному частой сетью глубоких трещин, бегают тени.
Мы с Рагимом варим уху из только что наловленной рыбы и оба находимся в том настроении, когда всё кажется призрачным, одухотворённым, позволяющим проникать в себя, когда на сердце так чисто, легко и нет иных желаний, кроме желания думать.
А море ластится к берегу, и волны звучат так ласково, точно просят пустить их погреться к костру. Иногда в общей гармонии плеска слышится более повышенная и шаловливая нота — это одна из волн, посмелее, подползла ближе к нам.
Рагим лежит грудью на песке, головой к морю, и вдумчиво смотрит в мутную даль, опершись локтями и положив голову на ладони. Мохнатая баранья шапка съехала ему на затылок, с моря веет свежестью в его высокий лоб, весь в мелких морщинах. Он философствует, не справляясь, слушаю ли я его, точно он говорит с морем:
— Верный богу человек идёт в рай. А который не служит богу и пророку? Может, он — вот в этой пене... И те серебряные пятна на воде, может, он же... кто знает?
Тёмное, могуче размахнувшееся море светлеет, местами на нём появляются небрежно брошенные блики луны. Она уже выплыла из-за мохнатых вершин гор и теперь задумчиво льёт свой свет на море, тихо вздыхающее ей навстречу, на берег и камень, у которого мы лежим.
— Рагим!.. Расскажи сказку... — прошу я старика.
— Зачем? — спрашивает Рагим, не оборачиваясь ко мне.
— Так! Я люблю твои сказки.
— Я тебе всё уж рассказал... Больше не знаю... — Это он хочет, чтобы я попросил его. Я прошу.
— Хочешь, я расскажу тебе песню? — соглашается Рагим.
Я хочу слышать старую песню, и унылым речитативом, стараясь сохранить своеобразную мелодию песни, он рассказывает.
La mer, la vaste mer, soupirant paresseusement près du rivage, s'endort au loin, immobile, baignée par l'éclat bleuté de la lune. Ses flots, doux et argentés, dans un profond sommeil, se confondent avec le bleu du ciel. Le voile translucide, immobile, de frêles nuages s’y reflète, sans jamais obscurcir le scintillement doré des étoiles. Au-dessus des eaux, le ciel semble se pencher, plus bas encore, comme s'il tentait de saisir le murmure inlassable des vagues roulant, somnolentes, sur le rivage.
Les montagnes boisées, aux arbres hideusement courbés par le vent du nord-est, qui soulevaient hardiment leurs sommets acérés dans l'immensité azuréenne, ont à présent adouci leurs contours sévères, enveloppés par une douce obscurité, dans la tiédeur de la nuit estivale.
Les montagnes, si solennelles, suspendues dans leurs pensées, projettent la noirceur de leurs ombres sur les crêtes opalescentes des vagues déferlant en contrebas. Elles les enveloppent comme pour arrêter leur mouvement singulier, pour noyer leurs éclaboussures incessantes et leurs soupirs d’écume - tous ces sons qui ensemble troublent le silence secret et l'éclat bleu-argenté de la lune encore dissimulée par les sommets.
— Allah-hu-akbar !... — soupire doucement Nadir-Raghim-Ogly, le vieil et sage berger de Crimée aux cheveux gris, un homme sec et grand, au teint buriné par le soleil du sud.
Lui et moi sommes allongés sur le sable près d'un énorme rocher enveloppé d’obscurité qui s'est détaché de la montagne toute proche. Sa pierre recouverte de mousse a un air si maussade, si sévère... Côté mer, les vagues ont rejeté sur la roche des algues, déposé de la vase ; ainsi parée elle semble arrimée à l'étroite bande de sable qui sépare la montagne des eaux. Notre feu de camp éclaire son flanc tourné vers les sommets. Les flammes frémissent, et des ombres courent sur la pierre usée, entaillée, parcourue de profondes crevasses.
Raghim et moi cuisinons une soupe de poissons fraîchement pêchés, et sommes tous les deux d’une humeur où tout paraît fantomatique et animé d’esprits ; tout alors nous permet, le cœur si pur et si léger, de pénétrer en nous-mêmes, sans autre désir que celui de nous laisser aller au gré de nos pensées...
Et la mer caresse le rivage ; les vagues bruissent avec tendresse, comme si elle nous priaient de les laisser venir se réchauffer près du feu. Parfois, dans l'harmonie du ressac, une note plus aiguë, plus enjouée, se laisse entendre lorsque l’une d’elles, plus audacieuse, s’avance presque à vouloir nous toucher.
Raghim est allongé, à plat ventre sur le sable, son visage tourné vers la mer. Plongé dans ses pensées, appuyé sur ses coudes, tenant sa tête dans la paume de ses mains, il contemple dans le lointain les flots embrumés. Sa chapka de fourrure hirsute posée à l’arrière de sa tête, la brise marine rafraîchit son haut front tout ridé. Il semble philosopher, comme s’il s’adressait à la mer, sans se soucier si je l'écoute :
- Celui qui est fidèle à Dieu, ira au Paradis. Quant à celui qui ne sert ni Dieu ni son Prophète ?... Peut-être finira-t-il dans cette écume... telle une de ces taches argentées sur les eaux, qui sait ?…
La mer, puissante et sombre dans son oscillation par endroits s'éclaire, et comme négligemment jeté à sa surface, çà et là, luit l’éclat de la lune. Celle-ci, après s’être attardée derrière les sommets hérissés, déverse pensivement sa clarté sur les flots, des flots qui, vers elle, silencieusement soupirent, soupirent vers le rivage et vers le rocher près duquel nous veillons.
Je demande au vieil homme : - Raghim !... Raconte-moi une histoire.
- Pourquoi ? me répond-il sans se retourner ni me regarder.
- Parce que… j’aime entendre tes contes.
- Je te les ai déjà tous racontés. Je n’en connais pas d’autres…
Je sais qu’il me dit ça juste parce qu'il veut que je le prie. Alors, à nouveau je le prie...
- Voudrais-tu entendre une chanson ? me propose-t-il enfin...
Je désire écouter son chant ancien. Il débute alors son récitatif mélancolique en s’efforçant de préserver sa mélopée...
