-
Le blocus de Léningrad – Papa 3
Ничего не могу забыть – Je ne peux rien oublier
Папа (3) Papa
Мне вспомнилось, как однажды, ещё до войны, папа пришел вечером с работы чем-то очень довольный. Он улыбался, многозначительно поглядывая на нас, а потом собрал всех за столом и сказал: — Хотите посмотреть, что я принёс?
Мы, конечно, подумали, что подарки, хотя никаких праздников не,предвиделось. Папа открыл портфель и вынул средней толщины книжку. Мы счастливо вздохнули — книжка для нас! Папа положил книгу на середину стола, и мы с удивлением обнаружили, что название книги нам не совсем понятно. Что-то о напряжениях в конструкциях, о деформациях и расчётах. Разочарованию нашему не было предела. Книгу мы не оценили. А папа всё улыбался.
— Да вы посмотрите, кто автор книги? — воскликнула мама.
Мы прочли и ахнули. Наверху стояли папина фамилия и его инициалы. Да, папа был человеком необыкновенным!
Я пододвинулась ещё ближе к папе и даже громко вздохнула.
Совсем недавно, на моём дне рождения, сидя у папы на коленях, я, сосредоточенно глядя в ноты, пела песню. Папа наигрывал мелодию и подпевал. Это была наша с ним песня о весёлом путешественнике…
Почему папа молчит? Может быть, он заснул?
Мой порыв, такой сильный и искренний, стал ослабевать, и с каждой минутой уходила, ускользала возможность поговорить с ним. И мы, хотя и лежали совсем рядом, все отдалялись и отдалялись.
Так и не удалось мне перешагнуть барьер, отделявший ребёнка от взрослого и теперь уже не очень понятного папы. Я даже презирала себя за нерешительность, за то, что оказалась всё-таки «маленькой». Чтобы как-то оправдать свою слабость, я сказала себе, что разговор можно отложить и на завтра.
А завтра для меня не было.
За то время, что мы не виделись, папа очень ослабел. Белки глаз у него стали кровавого цвета — от истощения лопнули сосуды. На следующий день его увезли в больницу. Во время лекции он потерял сознание, и студенты вынесли его из аудитории на руках.
Je me souviens d’un jour - c’était avant la guerre – où papa était revenu de son travail très content. Il souriait et nous regardait d’un air important puis il nous avait tous réunis autour de la table :
– Voulez-vous voir ce que j’ai rapporté ?
Bien sûr, nous, nous avions pensé que c’était des cadeaux, bien qu’il n’y eût pas de fête en vue. Papa avait ouvert son cartable et en avait sorti un livre d’une épaisseur moyenne. Nous poussâmes un soupir de bonheur : un livre pour nous ! Papa posa l’ouvrage au centre de la table... mais nous fûmes surpris de ne pas bien en comprendre le titre. C’était quelque chose à propos des contraintes dans les constructions, leurs déformations et leurs calculs. Notre déception fut sans égal : clairement, nous n’appréciions pas son cadeau. Mais papa souriait toujours.
– Regardez donc qui en est l’auteur, s’était exclamée maman.
Nous lûmes la couverture et en restâmes sans voix. En haut il y avait le nom de famille de papa et ses initiales. Pour sûr : papa était vraiment un homme extraordinaire !
Sur la couchette, je me serrai plus fort contre lui en poussant un gros soupir...
Plus récemment – le jour de mon anniversaire -, assise sur ses genoux, je chantais une chanson, les yeux sur la partition. Il joua au piano la même mélodie et nous la chantâmes ensemble. La chanson parlait d’un joyeux voyageur¹ : c’était notre chanson à tous les deux.
Mais à présent, ici, allongé sur cette couchette, pourquoi ne disait-il rien ? Peut-être s’était-il seulement endormi ?
Mon premier élan pourtant si fort et si sincère retomba et chaque minute qui s’écoulait voyait s’éloigner la possibilité de lui parler. Et bien que couchés tout près, nous nous éloignions de plus en plus l’un de l’autre. En cet instant, je ne pus franchir la barrière qui séparait l’enfant que j’étais de l’adulte, d’un père devenu alors presque inaccessible. Je m’en voulus après coup de tant d’hésitation, d'avoir agi comme une ‘gamine’. Pour justifier un peu ma faiblesse je me persuadai qu’on allait pouvoir remettre cette conversation au lendemain.
Mais il n’y eut pas pour nous de lendemain.
Depuis le temps que nous étions restés sans nous voir, papa avait beaucoup maigri. A cause de son extrême affaiblissement le blanc de ses yeux était injecté de sang – leurs petites veines avaient éclaté. Le lendemain, il fut transporté à l’hôpital. Durant son cours, il avait perdu connaissance et les étudiants avaient dû l’évacuer en le portant à bout de bras.
-
Le blocus de Léningrad – Papa 2
Ничего не могу забыть – Je ne peux rien oublier
Папа (2) Papa
/.../ Где-то в середине ночи я проснулась совершенно окоченевшая и в полной темноте, на ощупь спустилась вниз в дежурку.
Около буржуйки сидели две девушки — дежурные МПВО.
— А мой папа ещё на дежурстве?
— Он только что пришёл. Спит за занавеской.Я села около раскалённой печки. В тепле меня разморило, и я задремала. Проснулась от лёгкого толчка.
— Девочка, на тебе же платье горит!
В самом деле, я бессознательно пододвигалась всё ближе к теплу и не почувствовала, как выгорел подол платья.
— Однако надо сказать твоему отцу, что ты здесь. Не можешь же ты сидеть всю ночь у печки. Чего доброго, и в самом деле сгоришь.
Папу разбудили. Увидев меня, он сказал: — Ну, иди сюда и ложись спать.
Я легла рядом с папой, и он прикрыл меня своим пальто.
Мне хотелось папу обнять и сказать ему, что теперь, когда мы одни, мы очень нужны друг другу. И я чувствовала и понимала, что сделай я это движение, папа откликнется на него, и рухнет преграда, существовавшая между взрослым человеком и ребёнком. «Вот если бы он пошевелился! Или спросил — почему я не сплю?» Но папа лежал тихо.
Quelque part, au milieu de la nuit, je me réveillai, transie de froid. A tâtons, dans l’obscurité, je descendis jusqu’à la salle de garde. Deux jeunes étudiantes étaient assises près du poêle, assurant leur service à la Défense anti-aérienne.
– Est-ce que mon papa est toujours de garde ?
– Il vient juste d’arriver. Il dort derrière le rideau, là.Je m’assis près du poêle. Bercée par sa chaleur, exténuée, je m’endormis. Quelqu’un me réveilla en me donnant une petite tape :
– Petite, ta robe est en train de brûler !
Effectivement, pendant mon sommeil je m’étais, sans m'en rendre compte, tant rapprochée du feu que l’ourlet de ma robe avait commencé à se consumer.
– De toute façon, je dois prévenir ton père que tu es ici. Tu ne peux pas rester toute la nuit près du poêle. Ça ne rime à rien, tu vas brûler pour de bon.
On réveilla papa qui, me voyant, me dit :
– Allez, viens te coucher ici !
Je m’allongeai à ses côtés et il me couvrit de son manteau.
J’avais envie de le serrer fort dans mes bras et de lui dire qu’à présent nous étions tout seuls et que nous avions vraiment besoin l’un de l’autre. Je sentais et comprenais que si je faisais ce geste, papa y répondrait et que la barrière séparant l’adulte qu’il était et moi – encore enfant - s’effondrerait. ‘Si seulement il pouvait faire un geste, un mouvement ! Ou simplement me demander pourquoi je ne dormais pas ?’
Mais papa restait immobile, sans rien dire.
-
Le blocus de Léningrad – Papa 1
Ничего не могу забыть – Je ne peux rien oublier
Папа (1) Papa
Два дня, прожитые вместе с папой в институте, мне вспоминаются отрывочно. Днём я ходила по длинным коридорам. Наверху, оказывается, жили в общежитии десятка два студентов. В одной из бывших аудиторий вдоль стен стояли железные кровати, между ними тёмные высокие тумбочки. В середине комнаты — стол и несколько стульев. Стол был одновременно обеденным и учебным. Студентки готовились к занятиям и записывали какие-то формулы. Увидев меня, девушки поинтересовались, к кому я пришла.
— Мой папа — Александр Константинович.
— Вот как? А мы сейчас идём на лекцию к твоему папе, — сказала одна из них.Папа читал курс по сопротивлению материалов и, говорят, был очень требовательным. Но занятия по этой сложной дисциплине он проводил так, что студенты старались их не пропускать.
Когда я зашла на кафедру, в кабинете заведующего шло заседание, и я осталась в лаборатории, где стояли учебные приборы, закрытые чехлами. В середине дня папа отвёл меня в институтскую столовую, и мы, сидя за одним столом, ели горячий суп.
Вечером меня уложили спать в кабинете профессора, но там было страшно холодно, и всю ночь я мёрзла. Следующий день был наполнен ожиданием, когда папа повёдет меня опять в столовую. Потом папа пошёл на дежурство. Я долго сидела на диване в кабинете профессора, поджав ноги и подтыкая со всех сторон одеяло. До чего же здесь холодно... И диван такой большой, холодный, неуютный...
Les deux jours que je passai avec papa me reviennent par bribes. Pendant la journée je marchais le long des couloirs de l’Institut. A l’étage, dans un dortoir, vivaient une vingtaine d’étudiants. Des lits métalliques étaient alignés le long des murs d’un ancien auditorium, séparés chacun par de sombres et hautes tables de chevet. Au milieu de la pièce se trouvait une table entourée de chaises qui leur servait à la fois pour les repas et pour étudier. Des étudiantes préparaient leurs cours, s’appliquant sur leur feuille. Quand elles me virent, elles me demandèrent qui je cherchais.
Je déclarai :
– Mon papa à moi, c’est Alexandre Konstantinovitch.
– Tiens donc ? Nous nous nous préparions justement à aller au cours de ton papa, me dit l’une d’elles.
Papa enseignait la résistance des matériaux. On disait qu’il était très exigeant mais qu’il enseignait cette difficile matière de telle façon que les étudiants ne voulaient en aucun cas manquer ses leçons.
En passant devant la chaire des professeurs, je vis qu’une réunion s’y tenait. Je me rendis donc dans le laboratoire où se trouvaient toutes sortes d’instruments recouverts de housses. J’y restai jusqu’au milieu de la journée. Puis papa m’emmena à la cantine de l’Institut et tous les deux, assis à la même table, nous eûmes droit à une soupe chaude.
Papa me dit qu’il serait de garde cette nuit-là.
Le soir venu il me coucha dans son bureau, sur une banquette. Il y faisait un froid de canard et je grelottai tout le temps mais je songeais au lendemain comme à une journée pleine de promesses : papa allait de nouveau m’emmener à la cantine... Je n’arrivais pas à dormir et je restai longtemps recroquevillée sur le canapé, les jambes repliées sous le menton, me bordant avec les coins de la couverture comme je pouvais. Qu’est-ce qu’il faisait froid ici ! Et cette grande banquette était si glaciale, si inconfortable...
-
Le blocus de Léningrad – Entre la vie et la mort 7
Ничего не могу забыть – Je ne peux rien oublier
Между жизнью и смертью (7) Entre la vie et la mort
Женщина наклонилась и протянула руку. Оказывается, для того чтобы не погибнуть — мне нужна была протянутая человеческая рука. Значит, я не умру здесь, не замёрзну... Сердце горячо, отчаянно застучало, хотя чувство страха ещё не отступило. Смотрю на свою спасительницу. Возраст определить невозможно. Закутана в платок до самых глаз, а глаза добрые, усталые…
Нетвёрдым голосом говорю: — Спасибо вам большое.
Через пять минут с трудом открываю тяжёлую дверь, вхожу в пустынный институт и ужасаюсь от мысли — где же мне в таком огромном здании найти папу? В тёмном коридоре показалась чья-то фигура. Не осознав, кто этот человек, я в оцепенении наблюдала, как он открывает дверь какого-то кабинета. Ещё секунда — и дверь за ним закроется...
Из последних сил я крикнула: — Папа!
Эхом прокатился мой призыв по вестибюлю. Человек обернулся и пошёл навстречу. Это был отец.
...Одеяло сползло и волочилось по ступеням. Захлёбываясь, я стала говорить о том, как упала почти у самого института, как меня подняла незнакомая женщина, а потом, без всякого перехода, произнесла: — А мама умерла. Вот её кольцо.
Я достала чашку, где лежало кольцо, но негнущиеся пальцы не удержали её, и чашка упала на каменный пол, а цветные бусы и кольцо покатились в разные стороны.
Я ползала на коленях, собирая бесполезные разноцветные шарики, затем подняла мамино обручальное кольцо. Отец стоял и молча смотрел на меня. Выпавшая из рук пластмассовая чашка стала для меня последним испытанием в этот день. Подняв всё с пола, я отдала папе обручальное кольцо.
И тут я заплакала так, как плачут только дети.
Une femme se penchait vers moi qui me tendait la main. Pour survivre, à ce moment précis, j’avais besoin qu’une main, que cette main vînt à mon secours. Cela voulait dire que je n’allais pas mourir là, qu’à cet endroit le gel n’allait pas me tuer. Bien que toujours transie d’angoisse mon cœur se mit à battre ardemment, éperdument.
Après qu'elle m'eut aidée à me relever, je dévisageai la femme qui venait de me sauver la vie. Je n’aurais su lui donner d’âge. Elle était enveloppée d’un châle qui lui montait jusqu’aux yeux, des yeux pleins de bonté et, en même temps, qui paraissaient si fatigués...
D’une voix tremblante, je la remerciai :
– Merci, merci beaucoup…
Cinq minutes plus tard je poussai à grand-peine la lourde porte de l’institut où papa travaillait¹.
Où allais-je le trouver dans ce grand bâtiment désert ? Cette pensée me terrifia. Dans l’obscurité d’un couloir j’aperçus une silhouette. Comme dans un état second je la voyais sans pouvoir la distinguer, sans réaliser qui cela pouvait être. Elle venait d’ouvrir une porte, une seconde encore et la porte allait se refermer. Alors, avec le peu de mes dernières forces, je lui criai : « Papa ! » Mon cri résonna dans tout le hall de l’Institut. La silhouette se retourna et vint à ma rencontre. C’était lui : mon père !
La couverture qui me couvrait glissa et j’avançai la traînant derrière moi. Toute essoufflée, j’expliquai que j’étais tombée peu avant, tout près de l’Institut, qu’une inconnue m’avait relevée et, sans transition, je lui confiai :
– …et maman est morte. Je t’apporte son alliance.
Je sortis de mon manchon la tasse en plastique qui contenait l’anneau mais mes doigts tout engourdis ne purent la retenir et tout tomba et rebondit sur le sol de pierre. L’alliance et les perles de couleur du collier de maman se dispersèrent dans toutes les directions.
Je me mis à genoux pour les récupérer : d’abord les petites boules colorées et sans valeur, puis seulement l’anneau. Mon père regardait la scène sans rien dire. Ce fut, ce jour-là, ma dernière épreuve. Après avoir tout ramassé je lui remis l’alliance de maman.
Et alors je me mis à pleurer comme seuls pleurent les enfants.
1. Au numéro 9b de l’allée Solianoïe se trouvait l’Institut technologique de Leningrad V.M. Molotov, fondé en 1931. Au cours de son d'histoire, cette université a changé plusieurs fois d’appellation et est devenue aujourd’hui l'École supérieure de technologie et de l’énergie (Высшая школа технологии и энергетики). Elle se situe désormais rue Ivan Chernykh (улица Ивана Черных, 4) . -
Le blocus de Léningrad – Entre la vie et la mort 6
Ничего не могу забыть – Je ne peux rien oublier
Между жизнью и смертью (6) Entre la vie et la mort
Небо стало затягиваться облаками, и пошёл лёгкий, совсем театральный снег. От его равномерного падения меня стало клонить ко сну. Я прислонилась к стенке дома, закрыла глаза и вдруг услышала тихие звуки рояля. Неужели из дома?.. Меня охватили покой и тишина. Остаться здесь навечно, не двигаться... Вдруг ноги скользнули, я качнулась и открыла глаза. Музыки не стало. Только снег по-прежнему кружил, и ажурные снежинки не таяли на моих плечах и рукавах.Мамины валенки, хотя и очень тёплые, были мне велики и непомерно широки. Они соскальзывали, и, чтобы удержать их, я тяжело шаркала, едва переставляя ноги. Шла уже полубессознательно. И вдруг я заметила, что стою перед Домом Красной Армии . Стала растерянно оглядываться. На пустынном перекрёстке увидела женщину милиционера. Как могла, я заспешила, чтобы, не дай бог, она не ушла. Тяжело дыша, спросила несколько раз:
— Институт на Соляном? Где институт на Соляном ?
Она объяснила. Спросила, к кому иду, и утешила, сказав, что я почти пришла. Облегчённо вздохнув, я повернула назад.
На углу улицы Пестеля стоял разбомблённый дом. Груды щебня, снега, огромные наледи около разорванного водопровода. Идти осталось совсем немного. И вдруг я поскользнулась и упала. Отчаяние подкатило к сердцу. Я слышала, что если человек упадёт, то сил подняться у него уже не будет. Прохожие, такие же слабые, качающиеся от истощения, не смогут помочь — и человек замёрзнет. Одеяло, которым меня заботливо укутала сестра, теперь стало основным препятствием. Изо всех сил пытаюсь подняться, но лёд скользит под ногами, руками, телом. От усталости и отчаяния в глазах — туман. Вдруг слышу голос:
— Девочка, ну как же ты упала? Поднимайся быстрее!
Le ciel se couvrit de nuages et une neige fine commença à tomber, c’était comme dans un film. Les flocons tombaient doucement, régulièrement, me berçant et m’invitant au sommeil. M’adossant contre un mur, je fermai les yeux…
J’entendis alors le son à demi-couvert d’un piano, d’où venait-il ? Un sentiment de paix et de silence m’envahit. ‘Rester ici pour toujours, ne plus bouger…’
Soudain mes pieds se dérobèrent. Je vacillai. Je rouvris les yeux. La musique s’était tue. Seule la neige tournoyait toujours autour de moi et ses délicats flocons se posaient, sans qu’ils ne fondent, sur mes épaules et sur les manches de mon manteau.
Même si les bottes en feutre de maman que j’avais chaussées étaient très chaudes, elles étaient trop grandes et m’allaient définitivement trop large. Tout le temps, elles me glissaient des pieds et je devais me traîner gauchement, arrivant à peine à mettre une jambe devant l’autre. J’avançais ainsi, à demi-consciente.
C’est alors que je me rendis compte que je me trouvais devant la Maison de l’Armée Rouge¹ . Eperdue, je regardais autour de moi. A une intersection déserte se tenait une milicienne. Comme je pus, je hâtai le pas, priant dieu pour qu’elle ne parte pas. A bout de souffle, je lui demandai plusieurs fois :
– L‘institut de l’allée Solianoïe ? Où est l’institut de l’allée Solianoïe² ?
Elle me renseigna, me demanda chez qui j’allais, puis me rassura en disant que je n’en étais pas loin. Je poussai un soupir de soulagement. Il fallait seulement que je revienne un peu sur mes pas.
Je pris la première rue à droite : la rue Pestel . A l’angle de celle-ci, une maison avait été bombardée. Il ne restait d’elle qu’un tas de gravats mêlé de neige et une épaisse couche de glace qui s’était accumulée autour de son arrivée d’eau disloquée.
J’étais presque arrivée…
Soudain mes pieds glissèrent sur le verglas.
Là, je me retrouvai par terre. Le désespoir alors m’envahit. J’avais entendu dire que si une personne tombait il lui était ensuite impossible de trouver la force de se relever. Et les passants, tout aussi faibles, titubant d’épuisement, ne pouvaient lui être d’aucun secours. La malheureuse était condamnée à mourir ainsi, à même le sol, congelée...
La couverture dans laquelle ma sœur avait pris soin de m’emmitoufler m’encombrait à présent. Rassemblant mes dernières forces, j’essayais de me relever mais mes pieds, mes mains, tout mon corps glissaient sur le sol verglacé. Comme dans un brouillard, saisie de fatigue et de désespoir, mes yeux se voilèrent.
Soudain j’entendis une voix :
– Eh bien ma fille, comment as-tu fait pour te casser la figure ? Allez ! relève-toi vite !
1. La Maison de l'Armée rouge s'appelle aujourd’hui la Maison des Officiers (Дом офицеров)
2. De nos jours, au numéro 9 de l’allée Solianoïe se trouve le musée du Blocus de Léningrad (Музей обороны и блокады Ленинграда) Lire. -
Le blocus de Léningrad – Entre la vie et la mort 5
Ничего не могу забыть – Je ne peux rien oublier
Между жизнью и смертью (5) Entre la vie et la mort
Я шла по Загородному, а ему всё не было конца. Стояла, скособочившись, занесённая снегом разбитая грузовая машина. Кое-где свисали разорванные провода. На пустынной улице застыли трамваи с выбитыми окнами. Иногда я видела лежащих в снегу покойников. Видимо, у родных не хватило сил найти их и похоронить. Мама всё говорила, что ближе к весне мы похороним брата, что «земле надо предать», как положено. А теперь как? С мамой, братом… Я вышла на Владимирскую , тогда — площадь Нахимсона. Здесь неподалёку жил папин товарищ по Артиллерийской академии. Был он смешливым, и нас, детей, всё поддразнивал. Папу же он звал «Викинг». К ним можно было бы зайти, передохнуть немного, но они всей семьёй эвакуировались ещё летом. А мы остались…
Перед войной папа преподавал в этой академии. Носил военную форму— гимнастёрку, перехваченную широким кожаным поясом, галифе и высокие, начищенные до блеска, сапоги.
Как-то папа в своей длинной, почти до пола, шинели прошёл в комнату, не раздеваясь. Он расстегнул шинель и вынул из ножен шашку. Мы потеряли дар речи. Папа, довольный произведённым впечатлением, разрешил посмотреть и даже потрогать оружие. Затем, аккуратно вложив в ножны шашку, поставил её в шкаф и закрыл.
Мы повисли у папы на руках, теребя и расспрашивая — откуда шашка, зачем он её принёс? И тут папа своим ответом поразил нас ещё больше. Завтра он пройдёт с шашкой на военном параде по площади Урицкого (Дворцовой) . Мама улыбалась, сестра и брат задавали какие-то вопросы, а я смотрела на папу и всё представляла, как он с шашкой «наголо» проходит парадным шагом под звуки марша.
Думая о папе, я прошла проспект Нахимсона и очутилась на проспекте 25 Октября, так тогда назывался Невский . Здесь был какой-то островок жизни. Появились закутанные, замёрзшие фигуры. Многие тащили санки, на которых стояли бидоны и кастрюли с водой. На Литейном — в то время он назывался проспект Володарского — вновь стало безлюдно, и мне не у кого было спросить — правильно ли я иду. Сестра несколько раз говорила о Доме Красной Армии . Но нужно ли его пройти или свернуть раньше, мне никак не удавалось вспомнить. Неужели заблужусь?
Je remontais l’avenue Zagorodni– elle n’en finissait pas¹. Il y avait une camionnette accidentée qui avait versé sur le côté, recouverte d’un manteau neigeux ; des câbles arrachés pendaient çà et là, et puis, dans une rue déserte, des tramways aux vitres brisées, abandonnés, pris par le froid.
Parfois je longeais des cadavres qui gisaient dans la neige. Apparemment leurs proches n’avaient pas eu assez de force pour les retrouver et les enterrer. Maman sans cesse nous avait répété qu’à l’approche du printemps on inhumerait Youra, qu’il fallait le mettre en terre comme cela se devait. Et maintenant comment allions nous faire ? avec maman, avec notre frère ?…
J’arrivai sur Vladimirski , alors avenue Nakhimson, aussi vaste qu'une place. Non loin de là habitait un camarade de papa, un homme qu’il avait connu à l’Académie d’artillerie. Il était drôle et il nous taquinait souvent, nous, les enfants. Il surnommait papa le « Viking » . J’aurais pu tenter d’y passer, me reposer un peu... si lui et sa famille n’avaient pas tous été évacués l’été précédent. Mais nous, nous étions restés…
Avant la guerre, papa avait enseigné au sein de cette académie. Il portait alors l’uniforme militaire – une tunique avec une large ceinture de cuir, un pantalon bouffant et de hautes bottes toujours bien cirées.
Une fois, papa était rentré vêtu de son manteau qui lui descendait presque jusque au sol. Après l’avoir déboutonné il avait sorti son sabre et l’avais tiré de son fourreau. Nous en étions restés sans voix. Content de l’effet produit, il nous autorisa à l’examiner de près et même à le toucher, puis, soigneusement, il le rengaina, le rangea dans l’armoire puis en referma la porte.
Nous lui avions sauté dans les bras, le titillant sans cesser de l’interroger : d’où venait le sabre ? pourquoi l’avait-il rapporté à la maison ? Et la réponse qu’il nous fit nous étonna plus encore : le lendemain il allait défiler lors d’une parade militaire sur la place Ouritski, l’actuelle place du Palais . Maman souriait, Assia et Youra le bombardaient de questions et moi je le regardais et je l’imaginais marchant, ‘sabre au clair’, au son d’une marche militaire.
En pensant à papa je dépassai l’avenue Nakhimson puis j’arrivai sur l’avenue du 25 Octobre - comme s’appelait alors la perspective Nevski . Il y avait là comme un îlot de vie. Des silhouettes emmitouflées, transies de froid, allaient et venaient, beaucoup traînant des luges chargées de bidons et de casseroles d’eau.
Plus loin, je tombai sur l’avenue Liteïni – à l’époque l’avenue Volodarski – qui, elle, était déserte. Il n’y avait personne à qui je pouvais demander mon chemin. Assia m’avait parlé plusieurs fois de la Maison de l’Armée Rouge . Mais est-ce que je devais passer devant ou tourner avant ? Je n’arrivais pas à me le rappeler. M’étais-je égarée ?
-
Le blocus de Léningrad – Entre la vie et la mort 4
Ничего не могу забыть – Je ne peux rien oublier
Между жизнью и смертью (4) Entre la vie et la mort
Тётя Тая была человеком глубокой внутренней убеждённости. «Наше поколение, — говорила она, — впитало в себя идеи революции». Дальше она рассказывала что-то для меня непонятное, но очень убедительно и страстно. Когда тётя Тая вспоминала о смерти Ленина — лицо её каменело, голос напрягался. В январе двадцать четвёртого тоже стояли жесточайшие морозы. Вдруг начали гудеть заводы, фабрики. Выбежала на улицу молоденькая дворничиха Тайка (она тогда временно устроилась дворником) и узнала, что великое горе пришло — Ленин умер. Побежала за траурным флагом, а его не оказалось. Вытащила тогда из фанерного чемодана купленный для первого выступления на концерте кусок чёрной материи и прикрепила над воротами дома. Недолго провисел траурный флаг тёти Таи, ей велели его снять. Не положено, оказывается, такие флаги вывешивать. А мне казалось, что тётя Тая поступила очень правильно, и я даже обижалась за неё.
В переулке Ильича было тихо, пустынно — те же сугробы, лёд, протоптанная дорожка. Надо идти... Сейчас тоже январь и морозы стоят жесточайшие, только год теперь сорок второй... и не вышла из парадной тётя Тая. А сама подняться на шестой этаж я не могла.
Как они там — бабушка, тётя, братья?
Tante Taïa était une femme aux convictions profondément ancrées : « Notre génération, déclarait-elle, porte en elle les idées de la Révolution... » Elle parlait ainsi, disant d’autres choses que je ne comprenais pas mais de manière toujours convaincante et passionnée.
Quand elle se rappelait la mort de Lénine son visage se pétrifiait et sa voix changeait. En janvier 1924, le froid aussi avait été extrême. Soudain, les sirènes des usines, de toutes les entreprises, s’étaient mises à mugir. La jeune Taïka¹ (qui occupait un temps la fonction de concierge) était sortie en courant dans la rue pour faire savoir à tous qu’un grand malheur venait d’arriver : Lénine était mort.
Elle avait couru chercher un drapeau de deuil et, n’en ayant pas trouvé, elle avait tiré d’une valise un coupon de tissu noir prévu pour la première représentation d’un orchestre, puis l’avait accroché au-dessus de la porte de l’immeuble. Le drapeau de deuil de tante Taïa n’était pas longtemps resté suspendu à la façade : on lui avait ordonné de le décrocher. Mon sentiment, pourtant, était que Tante Taïa avait bien fait et j’en fus même offusquée pour elle.
A présent, nous étions aussi en janvier, mais en janvier 1942. Et il faisait aussi extrêmement froid.
L’allée Ilitch restait définitivement silencieuse et déserte : les mêmes congères, la même glace, le même passage étroit. Tante Taïa ne sortait pas de l’immeuble, et moi je n’avais pas la force de monter les cinq étages. Il me fallait poursuivre mon chemin…
‘Comment vont-ils - Grand-mère, tata, les garçons ?...’
1. Taïka : Diminutif affectif de Taïa.
-
Le blocus de Léningrad – Entre la vie et la mort 3
Ничего не могу забыть – Je ne peux rien oublier
Между жизнью и смертью (3) Entre la vie et la mort
В нашей семье мама была источником доброты и безраздельной любви к детям. Её тонкий, необыкновенной чистоты профиль с тяжёлым узлом волос вызывал у нас благоговейное чувство восхищения. Во время прогулок с мамой нам неоднократно приходилось слышать удивлённые возгласы прохожих: «Смотрите, какая красавица!» Мама чуть смущённо улыбалась, а мы были бесконечно горды. Когда мама надевала нарядное платье, мы, стоя вокруг неё, замирали от восторга. Вот они с папой уходят в театр — стройные, сильные, а в их комнате остаётся чуть томящий душу нежный запах пудры и духов… И всё-таки мама умерла, но в это утро ни сестра, ни я не проронили ни одной слезинки. Мы не могли плакать — не было сил.
Шла я медленно. Чувство голода притупилось, холода я не ощущала, но было мне тревожно. Я плохо знала дорогу и боялась заблудиться. И тогда я сказала себе, что если буду думать о маме, папе, о всех, кого люблю, — со мною ничего плохого не случится. Внушив себе эту мысль, я почти физически ощутила незримые нити, помогавшие мне находить силы, чтобы пересечь город, дойти до папы и выполнить последнюю мамину просьбу — передать кольцо. Это был мой долг!
Пустынный Загородный . У Витебского вокзала я посмотрела на башенные часы. Время они не показывали — однажды остановились и замерли вместе с городом.
Дошла до переулка Ильича . В глубине его угадывался подъезд, где жила тётя Тая. А вдруг она выйдет из дома? Я остановилась и стала ждать.
Au sein de la famille, maman était pour nous, ses enfants, une source de bonté et d’amour sans partage. La finesse de son visage, d’une rare pureté, et sa belle chevelure faisaient toute notre admiration. Quand nous nous promenions ensemble, nous entendions souvent les exclamations de surprise des passants : « Regardez, quelle femme ravissante ! ». Maman souriait, un peu confuse, mais nous, nous en étions très fiers. Quand elle mettait sa plus jolie robe nous restions devant elle émerveillés. Puis, avec papa, ils partaient au théâtre : elle, fine et aérienne, et lui puissant et fort. Dans leur chambre planait une senteur délicate de poudre et de parfum qui, légèrement, tourmentait nos cœurs languissants…
Et pourtant, maman était morte et ni ma sœur ni moi n’avions versé de larmes : nous n’avions pu pleurer – nous n’en avions pas eu la force...
Je marchais lentement. La sensation de faim s’était assagie. Je ne sentais pas le froid mais j’étais pleine d’inquiétude : je ne connaissais pas bien le chemin et j’avais peur de me perdre. Puis je me convainquis que si je pensais très fort à maman, à papa et à tous ceux que j’aimais il ne m’arriverait rien de mal. M’accrochant à cette pensée, il me semblait tenir, presque physiquement, le fil invisible qui allait m’aider à trouver la force de traverser la ville et rejoindre papa afin d'accomplir la dernière volonté de maman : lui remettre son alliance. C’était là mon devoir !
L’avenue Zagorodni était déserte. Passant devant la gare de Vitebsk je levai les yeux vers l’horloge de la tour. Elle ne donnait plus l’heure. Un jour, ses aiguilles s’étaient arrêtées, figées comme l’était aujourd’hui toute la ville.
J’arrivai au niveau de l’allée Ilitch . Au fond, je devinais l’entrée où habitait tante Taïa. Et si, soudain, elle sortait de l’immeuble ?
Je m’arrêtai et attendis...
-
Le blocus de Léningrad – Entre la vie et la mort 2
Ничего не могу забыть – Je ne peux rien oublier
Между жизнью и смертью (2) Entre la vie et la mort
Я дошла до конца 7-й Красноармейской и остановилась у петербургского верстового столба . Когда я в детстве увидела его впервые, то всё расспрашивала, в честь кого поставлена эта пирамида. Верстовой столб был достопримечательностью города и гордостью нашей улицы. Теперь он был наполовину занесён снегом. На Международном, ныне — Московском, проспекте, около Клинского рынка , толпился народ. Меняли вещи, дрова, хлеб и ещё многое другое. Люди стояли, ходили, размахивали руками. Ничего драгоценнее хлеба не было, и за кусок отдавали всё.
За Клинским рынком виднелись развалины кинотеатра «Олимпия» . Пробитые насквозь пролёты, железные балки, торчащая проволока…
Хорошо помню себя около Технологического института. У памятника Плеханову я ненадолго остановилась. День был солнечный, из репродуктора слышалась музыка. Тяжесть, давившая грудь, как будто чуть сдвинулась. Захотелось кому-то пожаловаться на усталость и слабость, но вокруг не было ни одного человека, а мама умерла…
Как-то, незадолго до войны, вошла я в комнату и услышала, как бабушка говорит:
— Что же делать? В конечном счёте, мы все умрём.
— Бабушка, кто умрёт? — спросила я.
— Все.
— Что значит все? Моя мама никогда не умрёт!Я вся напряглась, ожидая, что ответит бабушка. Бабушка, отвечая, вероятно, более на ход своих мыслей, чем на мой вопрос, спокойно сказала:
— Раз все умрём, то и мама тоже.
Я вцепилась в бабушкины руки и, горько плача, стала умолять: — Бабушка, миленькая, скажи, что мама никогда не умрёт. Скажи, бабушка, скажи...
Бабушка помолчала, потом, поглядев на меня с жалостью, проговорила: — Не умрёт твоя мама, — и сразу же вышла из комнаты.
J’arrivai tout au bout de la rue du 7ième Bataillon de l’Armée Rouge. Là, je fis une halte face à la Borne de Pétersbourg¹ . Enfant, quand je l'avais vuе pour la première fois, j’avais demandé à tout le monde en l’honneur de qui cette pyramide avait bien pu être érigée. Cette colonne était un point de repère dans la ville et la fierté de notre rue. Maintenant, elle était à moitié ensevelie par la neige.
Sur l’avenue Internationale - devenue depuis la Perspective de Moscou -, prés du marché Klinski , les gens se pressaient. Ils faisaient du troc, échangeaient du bois de chauffage, du pain et plein d’autres choses encore. Ils allaient et venaient, marchandaient, gesticulaient. Rien n’était plus précieux que le pain, et pour un seul morceau tous auraient donné n’importe quoi.
Derrière le marché Klinski se dressaient les ruines du cinéma ‘Olympia’ , ses travées à présent à ciel ouvert, ses poutres métalliques disloquées et, partout, des câbles qui pendaient…
Je me souviens d’être passée près de l’Institut technologique. Je m’arrêtai un instant devant la statue de Plekhanov² . La journée était ensoleillée, et les hauts-parleurs diffusaient de la musique. A ce moment-là, c’était comme si la douleur qui m’oppressait se fut quelque peu détournée. J’aurais voulu me confier à quelqu’un, me plaindre, lui dire combien j’étais exténuée et sans force ; mais il n’y avait personne autour de moi et maman était morte…
Peu avant la guerre, je ne sais plus en quelle circonstance, en entrant dans notre salon j’avais entendu grand-mère :
– Que pouvons-nous y faire ? En fin de compte on va tous mourir.
– Qui va mourir ? Avais-je demandé.
– Tout le monde.
– Qu’est-ce-que ça veut dire ? Ma maman, elle, ne mourra jamais !J’étais tout inquiète, attendant la réponse de grand-mère. Celle-ci, suivant probablement le fil de sa pensée plutôt que de tenter de me répondre, continua calmement :
– Puisque tout le monde doit mourir, alors ta maman aussi.
Saisissant ses mains auxquelles je me cramponnai, je m’étais mise à pleurer et je l’avais suppliée :
– Grand-mère chérie, dis-moi que maman ne mourra jamais. Dis-le-moi, grand-mère, dis–le ! …
Grand-mère s’était tue puis m’avait regardée avec commisération : « Ta maman, elle, ne mourra pas... », et puis aussitôt elle s’était levée et avait quitté la pièce.
1. L'architecte A. Rinaldi est considéré comme le créateur de la vingtaine des 'bornes-verstes' (Верстовой столб) qui jalonnent Saint-Pétersbourg, marquant les routes qui menaient vers les anciennes résidences impériales de Catherine II (Tsarskoïe Selo) et Peterhof . L’auteure parle ici de la borne 3/21 , qui se situe à l’angle de l’avenue de Moscou et de la rue du 7e Bataillon de l’Armée Rouge. (C’est donc dans cette rue que la famille de Xénia habitait.) Pour en savoir plus (en russe) : lire.
2. Statue dédiée à la figure du mouvement social-démocrate russe et international, le philosophe G.V. Plekhanov (Георгий Валентинович Плеханов). C'est l'un des premiers monuments érigés à Léningrad à l'époque soviétique. Voir. -
Le blocus de Léningrad – Entre la vie et la mort 1
Ничего не могу забыть – Je ne peux rien oublier
Между жизнью и смертью (1) Entre la vie et la mort
Я спустилась с лестницы и остановилась в дверях парадной. Только сейчас поняла — случилось непоправимое. Идти мне никуда не хотелось. Боялась незнакомой, долгой и трудной дороги. Цеплялась за любые пришедшие в голову мысли, чтобы ещё немного оттянуть время. А вдруг мама всё-таки жива! Может быть, она просто глубоко заснула и немного замёрзла... Потом я стала думать, что если мама жива, то оставшиеся несколько дней до конца декады мы вполне можем прожить и без хлеба. Главное — быть всем вместе. Так я стояла в дверях, изредка поглядывая на наши окна. Но в окнах никто не появлялся, и на лестнице было всё так же тихо и темно. Глубоко вдохнув несколько раз, я сделала первый шаг. Медленно прошла по двору, вышла на заваленную снегом улицу и осторожно побрела по узкой тропинке, протоптанной в огромных сугробах. Было очень тихо. Я подошла к булочной на углу улицы Егорова . Мы всегда здесь раньше покупали хлеб. Из дверей выходили закутанные люди. Я отвернулась от стоящих в очереди. Может быть, сейчас кто-то получит по нашим карточкам... А у нас, вот уже третий день, ни кусочка…
Je descendis l’escalier de l’immeuble. En bas dans l’entrée je m’arrêtai : c’est là seulement que je réalisai que quelque chose d’irrémédiable venait d’arriver. Je ne voulais aller nulle part. Le chemin, inconnu, long et difficile que j’allais devoir entreprendre m’effrayait. Je m’accrochais à toutes les pensées qui me passaient par la tête pour retarder le départ : ‘Et si maman malgré tout était encore en vie ? Peut-être s’était-elle seulement endormie profondément, que le froid l’avait figée dans son sommeil ?...’ Puis je me mis à réfléchir. Si maman avait été encore de ce monde nous eussions pu tenir sans pain jusqu’à ce qu’on eût reçu une nouvelle carte de rationnement : l’essentiel eût été d’être toujours ensemble.
Ainsi je restai longtemps debout sur le seuil de la porte, jetant de temps en temps un coup d’œil à nos fenêtres. Mais personne ne s’y montra, personne. Et, derrière moi, l’escalier était toujours aussi sombre et silencieux…
Après plusieurs profondes inspirations, je fis un premier pas. Puis, traversant lentement la cour, je m’engageai dans la rue enneigée. J’avançais avec précaution entre d’énormes congères qui ne laissaient, entre leurs sillons, qu’un étroit sentier. Tout n’était que silence.
C’est ainsi que j’atteignis la boulangerie, au coin de la rue Egorov . C’était là qu’avant nous achetions le pain. Des gens tout emmitouflés sortaient du magasin. Je me détournai de ceux qui faisaient la queue. Il y avait peut-être parmi eux quelqu’un avec nos cartes de rationnement. Pour nous cela faisait déjà trois jours que nous étions privés de pain.