-
M. Zochtchenko – L’Infortune, introduction (4)
James Ensor, Les masques et la mort, 1897 Mikhaïl Zochtchenko - Михаил Зощенко
L'Infortune, introduction
Кова́рство (введе́ние)
Extrait du Livre bleu ciel (Голуба́я кни́га)
(1935)4- L’infortune d’un esthète
Тепе́рь, как говори́тся, в заключе́ние на́шего конце́рта из нове́лл – послу́шайте вальс Штра́уса «Жизнь худо́жника».
Ах, э́то о́чень тро́гательная исто́рия!
30. Э́та сентимента́льная нове́лла бу́дет о В. П. Бо́ткине, кото́рый прожива́л в Росси́и в середи́не XIX ве́ка.
Он был, между про́чим, друг Бели́нского и Некра́сова. И сам он занима́лся литерату́рой – критикова́л, писа́л стихи́ и ещё что-то тако́е.
Челове́к, говоря́т, был тонча́йшей души́. Он был эсте́т. Он восхища́лся пе́ред красото́й. Люби́л му́зыку. Деклами́ровал стихи́. Увлека́лся хоро́шенькими да́мами. И так да́лее. Он писа́л: «Гла́вная зада́ча писа́теля – развива́ть в чита́теле эстети́ческие вку́сы».
Поэте́сса Авдо́тья Пана́ева, то есть она́ не поэте́сса, а подру́га поэ́та Некра́сова, так о нём вы́разилась в свои́х запи́сках:
«Он был то́нкий цени́тель всех изя́щных иску́сств».
Вот како́в был наш геро́й.
31. Таки́е эсте́ты, ме́жду про́чим, нере́дко быва́ли среди́ обеспе́ченных ру́сских интеллиге́нтов и поме́щиков.
А наш Бо́ткин хотя́ и не был поме́щиком, но име́л в ба́нке капита́л. Он жил себе́ на проце́нты. Его́ па́па держа́л ча́йную фи́рму. И оста́вил на́шему Васи́лию Петро́вичу сто пятьдеся́т ты́сяч зо́лотом. Ху́до ли!
Так что у него́ де́нег бы́ло мно́го. Но он капита́ла не тро́гал и да́же проце́нтов не прожива́л. Он скупи́лся. Он копи́л де́ньги. Сам не зна́я для чего́. И жил бо́льше чем скро́мно.
Пана́ева говори́т, что он был до кра́йности расчётлив. Он, наприме́р, счита́л, ско́лько конфе́т оста́лось в коро́бке. И е́сли хоть одна́ пропада́ла, он устра́ивал кри́ки и сканда́лы свои́м лаке́ям.
В Пари́же он, попи́в ко́фе, име́л привы́чку пря́тать в карма́н оста́вшийся са́хар.
А когда́ раз в Пари́же он, под пья́ную ла́вочку, дал коко́тке сто фра́нков, так он неде́лю не мог успоко́иться.
Но тем не ме́нее он был эсте́т и люби́л красоту́, в чём бы она́ ни выража́лась.
32. И вот уда́рило на́шему эсте́ту пятьдеся́т четы́ре го́да. И он стал хвора́ть.
У него́ откры́лись бо́ли в пра́вом боку́. И, кро́ме того́, у него́ осла́бла не́рвная систе́ма от постоя́нного восхище́ния пе́ред красото́й.
Коро́че говоря́, он осла́б и стал прихва́рывать.
И он в пе́рвый раз тогда́ поду́мал, что все лю́ди сме́ртны. А то он ду́мал, что э́то всё вре́мя так и бу́дет. Красота́ и так да́лее. И вдруг – нет.
Он поду́мал: «Живу́ пятьдеся́т четы́ре го́да. Начина́ется ста́рость и всё тако́е. А как я жил? Я соста́вил грома́дный капита́л. И жил, как скоти́на. Скупи́лся и уре́зывал».
И, так поду́мавши, он стал лихора́дочно растра́чивать де́ньги.
Он на́нял ди́вную кварти́ру в де́вять ко́мнат. И стал обставля́ть её с неслы́ханной ро́скошью.
Но когда́ он въе́хал в э́ту кварти́ру, – он ещё бо́льше захвора́л. И да́же не мог устра́ивать бало́в, ра́ди чего́ он, со́бственно, и перее́хал в э́ти апартаме́нты.
33. Тогда́ он стал доставля́ть себе́ удово́льствие в пита́нии. Он стал обжо́рой. Он на́нял лу́чшего по́вара. И зака́зывал каки́е-то потряса́ющие блю́да. Но вдруг желу́док его́ переста́л рабо́тать. И он мог то́лько выса́сывать сок из бифште́кса.
Тогда́ он стал скупа́ть карти́ны лу́чших мастеро́в. Но тут уда́рило са́мое большо́е го́ре – и он вдруг осле́п. И не мог бо́льше любова́ться шеде́врами, кото́рыми он уве́шал свои́ сте́ны.
Тогда́ он на́нял францу́женку, что́бы та чита́ла ему́ рома́ны. И сиде́л в кре́слах вя́лый и сла́бый, е́ле слу́шая, чего́ ему́ чита́ли.
И, когда́ одна́жды к не́му зашёл Пана́ев, он с отча́янием ему́ сказа́л:
– Зна́ешь, Ива́н Ива́нович, ведь я да́же ещё не про́жил проце́нтов. Вот что меня́ побива́ет.
Вско́ре он у́мер. И никто́ о нём не вспо́мнил. И то́лько Пана́ева о нём написа́ла: «Он был скуп, ме́лочен и трус». Вот вся па́мять, кото́рая оста́лась от цени́теля иску́сства. Кака́я неуда́ча!
Maintenant, comme on dit, pour clore notre récital de nouvelles, écoutons la valse de Johann Strauss ‘Vie d’artiste’.¹
Oh là là, voici une histoire des plus touchantes !
Cette nouvelle toute sentimentale portera sur Vassili Botkine², qui vivait en Russie au milieu du XIXe siècle.
Il était d'ailleurs un ami de Belinski et de Nekrassov³. Critique littéraire, il s’était lui-même essayé à la poésie entre autres choses.
Cet homme, dit-on, avait une âme des plus subtiles. C'était un esthète. Un admirateur de la beauté. Passionné de musique. Déclamant des vers. Adorant les jolies dames. Et ainsi de suite. Il aurait écrit : « La tâche principale d’un écrivain est de développer les goûts esthétiques du lecteur. »
La poétesse Avdotia Panaeva4 - pour tout dire, elle n’était pas vraiment poétesse, mais la compagne du poète Nekrassov - s'est ainsi exprimée à son sujet dans ses carnets : "C'était un fin connaisseur de tous les arts."
Voilà à quoi ressemblait notre héros.
Ce genre d’esthète, d’ailleurs, se rencontrait souvent parmi ces Russes nantis, intellectuels et riches propriétaires terriens.
Et même si notre Botkine n'était pas propriétaire foncier, il possédait un capital placé en banque et vivait de ses intérêts. Son père était à la tête d’une entreprise de thé et lui avait laissé un pactole de cent cinquante mille roubles-or. Pas mal, n’est-ce pas !
Vassili Pétrovitch Botkine était donc un homme plein aux as comme on dit. Mais il ne touchait jamais à son capital ni même aux intérêts. Il était radin. Economisant son argent. Sans savoir pourquoi. Et vivant plus que modestement.
Panaeva dit qu'il comptait tout à l’extrême. Par exemple, il comptait combien de bonbons restaient dans la bonbonnière. Et si l’un d’eux venait à manquer, il poussait des hauts cris et faisait un scandale auprès de ses gens.
Lors de ses séjours à Paris, après avoir bu son café, il avait l'habitude de glisser le sucre restant dans ses poches.
Et quand une fois, toujours à Paris, en état d’ébriété, il offrit cent francs à une cocotte, il lui fallut pas moins d’une semaine pour s’en remettre.Mais néanmoins, c’était un esthète et il aimait la beauté, peu importait comment elle lui apparaissait.
Et puis voici que cinquante-quatre ans sonnèrent à l’horloge de sa vie. Et il commença à se sentir patraque. Ressentant des douleurs au flanc droit. Par dessus le marché, son admiration incessante pour la beauté avait affecté tout son système nerveux.
Bref, il faiblissait et sa santé se détériorait.
Et pour la première fois, il pensa que tous les hommes sont mortels. Jusqu’alors, il s’était imaginé que tout continuerait toujours pareil. Beauté et tout le tralala. Et soudain voilà que non.
Il pensa : « J'ai vécu cinquante-quatre ans. La vieillesse arrive et tout ce qui va avec. Comment ai-je vécu ? Je possède un énorme capital. Et je vivote comme une bête de ferme. J’ai été avare et me suis coupé de tout plaisir.»
Et, après avoir pesé tout cela, il commença à dépenser fébrilement son pognon.
Il loua un splendide appartement de neuf pièces. Et le meubla avec un luxe inouï.
Mais, après avoir emménagé, son mal s’aggrava. Il ne pouvait même plus organiser de bals, raison pour laquelle il avait choisi cet appartement.
Alors il commença à s’adonner au plaisir de la bonne chair. Il devint glouton. Embaucha le meilleur cuisinier. Exigea qu’on lui servît des plats incroyables. Mais soudain, son estomac capitula. Et il ne put dorénavant que suçoter la sauce de son beefsteak.
Alors il se mit à acheter des tableaux de grands maîtres. Mais ensuite un plus grand malheur encore le frappa : il perdit soudainement la vue. Plus possible pour lui d' admirer les chefs-d'œuvre accrochés à ses murs.
Puis il engagea une dame de compagnie, une Française, afin qu’elle lui fasse la lecture. Et lui, affalé dans dans un fauteuil, léthargique et faible, à peine entendait-il les romans qu’on lui lisait.
Et quand Ivan Panaev5 vint un jour lui rendre visite, Botkine lui dit désespéré : - Tu sais, Ivan Ivanovitch, je n'ai même pas encore touché à mes intérêts. Voilà ce qui me brise le cœur.
Il est mort peu de temps après. Et tout le monde l’a depuis oublié. Seule Panaeva écrivit à son sujet : « Il était avare, mesquin et lâche. » C'est tout le souvenir qu’on garde de nos jours de ce fin connaisseur des arts et des lettres.
Quelle infortune !
1- Johann Strauss ‘Vie d’artiste’, 1867 - Ecouter sur Youtube.
2- Vassili Botkine (Василий Петрович Боткин) (1811-1869), essayiste russe, critique littéraire, traducteur. Il promut une conception purement esthétique de l'évaluation des œuvres d'art.
3- Vissarion Belinski (Виссарион Григорьевич Белинский (1811-1848) fut un critique littéraire russe influent. Nikolaï Nekrassov (Николай Алексеевич Некрасов) 1821-1877, fut un poète et écrivain célébré en son temps, auteur du fameux poème ‘Les femmes de Russie’ (Русские женщины). Plusieurs de ses poèmes devinrent de célèbres chansons (écouter ‘La petite boîte’ (Коробушка) et lire une courte biographie de Nikolai Nekrassov).
4- Avdotia Panaeva (Авдотья Яковлевна Панаева) (1820-1893), écrivaine et mémorialiste des cercles littéraires russes de l’époque.
5- Ivan Panaev (Иван Иванович Панаев) (1812-1862), écrivain, critique littéraire et journaliste ; premier époux d’Avdotia Panaeva. -
M. Zochtchenko – L’Infortune, introduction (3)
James Ensor, autoportrait avec masques, 1899 Mikhaïl Zochtchenko - Михаил Зощенко
L'Infortune, introduction
Кова́рство (введе́ние)
Extrait du Livre bleu ciel (Голуба́я кни́га)
(1935)3- L’infortuné Vassili Trediakovski
Из больши́х неуда́ч мо́жно та́кже сосчита́ть – в своё вре́мя неуда́чное отноше́ние к поэ́зии.
При А́нне Ива́новне жил в Росси́и тако́й небезызве́стный поэ́т Тредьяко́вский.
Как поэ́т он ничего́ осо́бенного из себя́ не представля́л. Но всё-таки стишки́ там ко́е-как кропа́л. Что-то тако́е:
Стреко́чущу кузнецу́ в зелёном бла́те су́щу,
Ядови́ту червецу́ по зла́ку ползу́щу.Как-то у него́ так оригина́льно выходи́ло. И для своего́ вре́мени он счита́лся ничего́ себе́. Одни́м из крупне́йших поэ́тов. (...)
Но челове́к он тем не ме́нее был не осо́бенно прия́тный. Верне́е, он был большо́й интрига́н и льстец. На что его́ толка́ла, наве́рно, мра́чная эпо́ха. А челове́к он был дово́льно учёный. И не без образова́ния. В о́бщем, симпа́тии на́ши на его́ стороне́.
Но э́то ме́жду про́чим. В о́бщем, живёт себе́ поэ́т. Пи́шет стихи́. Вдруг его́ вызыва́ют к мини́стру.
28. Мини́стр ему́ говори́т:
– Вот что, друг, тут у нас по распоряже́нию императри́цы бу́дет происходи́ть шутовска́я сва́дьба. Мы же́ним на́шего придво́рного шута́ Голи́цына с одно́й ка́рлицей. Так вот, нам на́до, чтоб ты написа́л стишки́ по по́воду э́того заба́вного бракосочета́ния. И поско́льку ты поэ́т, то мы ожида́ем от тебя́ расцве́та тво́рчества на э́тот счёт.
Тредьяко́вский, конечно́, стал отне́киваться, но мини́стр ему́ сказа́л:
– Тогда́ я по́просту велю́ тебе́ написа́ть, и ко́нчен бал. Не на́до с мини́стром спо́рить.
Поэ́т говори́т:
– Своё поэти́ческое дарова́ние я не наме́рен разбаза́ривать на таки́е дела́. Подыщи́те себе́ друго́го поэ́та.
Исто́рики говоря́т, что мини́стр задрожа́л от гне́ва и стал по щека́м бить поэ́та. Как тогда́ говори́лось: «Из со́бственных ру́чек наби́л мо́рду». Пото́м, поби́вши, веле́л посади́ть его́ под аре́ст, и злосча́стного поэ́та взя́ли под мики́тки и увели́ в карау́льную. А мини́стр ему́ на проща́нье сказа́л:
– До тех пор тебя́, негодя́я, не вы́пущу нару́жу, пока́ ты мне не сочини́шь каки́х-нибудь хоро́шеньких стишко́в.
29. На друго́й день поэ́т всё-таки, си́дя в карау́льне, сочини́л стихи́. И э́ти стихи́ вошли́, так сказа́ть, в желе́зный фонд русско́й поэ́зии. Они́ ста́ли истори́ческими стиха́ми. Вот они́:
Здра́вствуйте, жени́вшись, дура́к и ду́ра.
Тепе́рь-то прямо́е вре́мя вам повесели́ться.
Тепе́рь-то вся́чески, поезжа́не, должно́ беси́ться.И так да́лее. Со́бственно говоря́, по справедли́вости, надо́ бы́ло бы по́сле написа́ния э́того стихотворе́ния наколоти́ть мо́рду поэ́ту. Но мини́стр поторопи́лся. И он до написа́ния потруди́лся. И тем са́мым, так сказа́ть, поступи́л отча́сти педагоги́чески.
Из чего́ мы мо́жем заключи́ть, что вре́мя для расцве́та поэ́зии бы́ло не совсе́м тако́е, что ли, уда́чное.
Ме́жду про́чим, э́тот мини́стр, поби́вши поэ́та, та́кже потерпе́л неуда́чу.
Он чем-то не угоди́л Би́рону и сложи́л свою́ пы́лкую го́лову на пла́хе. Его́ пыта́ли. Отсекли́ пра́вую ру́ку, а пото́м го́лову.
Вот каки́е быва́ли неуда́чи как в поэ́зии, так и в про́зе.
Voici l’une des plus grandes infortunes, en son temps, malheureusement en lien avec la poésie.
Sous le règne d’Anna Ivanovna¹, vivait en Russie un poète célèbre, Vassili Trediakovski².
En tant que poète, il n'avait rien d’exceptionnel. Mais il a quand même griffonné quelques vers du genre :
"La sauterelle stridulante vit dans la verte mare,
Un ver vénéneux rampe sur le gramen."³A bien y réfléchir, il s’avéra un poète original. Et, à son époque, il était pas mal apprécié et considéré alors comme l'un des plus grands poètes...
Mais néanmoins, ce personnage n’était pas particulièrement des plus agréables. Plus précisément, c'était un grand intrigant et un beau flatteur. Probablement cette sombre époque le poussait à se comporter ainsi. C’était un véritable érudit. Ne manquant pas d’éducation. En définitive, considérons-le ici avec sympathie.
Mais laissons cela. Poète, sa vie était d’écrire des poèmes. Et voilà que soudain un ministre le fait mander.
Le ministre lui dit : - Voilà ce qui en est, mon ami : sur ordre de l'Impératrice, nous organisons une noce grotesque. Nous marions notre bouffon Golitsyne à une naine. Nous voulons que tu écrives des vers sur ce drôle de mariage. Et puisque tu es poète, nous entendons que tu fasses montre de créativité.
Trediakovski, bien sûr, commence par refuser, mais le ministre réplique : - Ecoute, c’est bien simple : nous t’ordonnons d’écrire, et fini la comédie !
Avec un ministre il est inutile de vouloir discuter.
Trediakovski répond : - Je n'ai pas l'intention de gaspiller ainsi ma verve poétique. Trouvez-vous un autre poète.
Les historiens racontent que le ministre trembla de colère et commença à souffleter notre poète. Comme on dit : Il lui arrangea le portrait. Puis, l'ayant bien corrigé, le ministre ordonna qu’on l'arrêtât, et on saisit le malheureux qui fut conduit au poste de garde.
Le même ministre ajouta en guise d’au revoir : - En attendant, scélérat, n’espère pas qu’on te relâche avant que tu nous aies écrit de jolis vers !
Le lendemain, le poète, dans sa geôle, composa néanmoins un poème. Et ces vers sont gravés, pour ainsi dire, dans le marbre de la poésie russe. Devenant historiques. Les voici :
"Bonjour, les mariés, gros benêt et bêtasse.
Il est temps à présent pour vous de vous distraire.
Aujourd’hui, de toutes les manières,
Les noceurs se doivent d’être fous à lier."4Et ainsi de suite. En fait, en toute honnêteté, il eût paru nécessaire, après un tel poème, qu’on ‘arrangeât le portrait’ du poète. Mais le ministre était pressé. Et, avant même, ne l’avait-il pas déjà corrigé, et, pour ainsi dire, ainsi, en partie, fait à son endroit usage de pédagogie ?
D'où l'on peut conclure que cette époque n’était pas vraiment propice à l’épanouissement de la poésie.
Ah oui , ajoutons que ce ministre, après avoir corrigé ainsi le poète, connut également son lot d’infortunes. D'une manière ou d'une autre, il déplut à Biron5, le favori de l’impératrice : Biron offrit sa tête ardente au bourreau. Le ministre fut torturé. On lui coupa la main droite et puis, enfin, on le décapita.
Voici le genre d’infortunes advenues à la fois dans le domaine de la poésie et de la prose.
1- Il s'agit là d'Anna Ivanovna (Анна Ивановна или Иоанновна) (1693-1740), impératrice de toutes les Russies à partir de 1730.
2- Vassili Trediakovski (Василий Кириллович Тредиаковский) (1703-1768) fut longtemps déconsidéré au cours des XVIIIe et XIXe siècles. Sujet de brimades et de vexations, il meurt méprisé de ses contemporains, mais sera, plus tard, admiré et ‘réhabilité’.
3- Des vers que M. Zochtchenko attribue peut-être à tord à Vassili Trediakovski, Lire en russe ‘Le printemps’ (Весна).
4- ‘Salutations lors du mariage d'un bouffon’ (Приветствие, сказанное на шутовской свадьбе), Vassili Trediakovski, 1740. Lire en russe.
5- Ernst Johann von Biron (Эрнст Иоганн Бирон) (1690-1772), noble d’origine allemande, favori de l’impératrice Anna Ivanovna, qui fut quelques mois régent de l’Empire pendant la minorité du tsar Ivan VI, avant d’être lui-même arrêté puis exilé. -
M. Zochtchenko – L’Infortune, introduction (2)
James Ensor, Squelette se disputant un pendu,1891 Mikhaïl Zochtchenko - Михаил Зощенко
L'Infortune, introduction
Кова́рство (введе́ние)
Extrait du Livre bleu ciel (Голуба́я кни́га)
(1935)2- La grande Histoire de L’infortune
«Е́жели бы персто́м руки́ изры́ть части́цу земли́ на ме́сте о́ном, то уда́рила бы из неё фонта́ном кровь челове́ческая».
6. И вот, по приме́ру про́шлых отде́лов, открыва́ем мы исто́рию, что́бы, коне́чно, погляде́ть, как там у них ра́ньше бы́ло насчёт э́тих са́мых неуда́ч. И отку́да они́, со́бственно, возника́ли, э́ти неуда́чи? Не от глу́пости ли? А е́сли не от глу́пости, то э́то, мо́жет, и поправи́мо. (...)
И вот, оконча́тельно соскочи́вши с ро́зового коня́, дава́йте коснёмся э́того моти́ва.
7. Да! Из всех черто́вских неуда́ч, рассы́панных на каждо́й страни́це исто́рии, наибо́льше всего́ нас мо́жет поража́ть кака́я-то, пря́мо ска́жем, бе́шеная жесто́кость по отноше́нию к свое́й же подчинённой пу́блике.
То есть, э́то пря́мо в друго́й раз как-то да́же пло́хо укла́дывается в голове́. Всё-таки встреча́ются ми́лые лю́ди. И вдруг там чита́ем – це́лую семью́ запиха́ли в кле́тку к медве́дям.
С друго́го там сня́ли ко́жу. Э́тому отруби́ли ру́ку. Отре́зали нос. Приби́ли гвоздём шля́пу к голове́. Посади́ли на кол. (...)
10. Мо́жет быть, прекрати́ть э́ти ре́чи? Мо́жет быть, впро́чем, господа́, у вас нева́жные не́рвы, и вы не выде́рживаете подо́бной мора́льной встря́ски? Мо́жет быть, вы страда́ете мигре́нями и́ли одержи́мы туберкулёзом лёгких?
В тако́м слу́чае мы прекраща́ем описа́ние подо́бных дел. Наде́емся, что у вас уже́ создало́сь не́которое представле́ние о том, о сём. (...)
Отча́сти да́же мо́жно поня́ть францу́зского поэ́та Мюссе́, кото́рый, вероя́тно, поду́мавши обо́ всех дела́х, воскли́кнул:
Про́клята семья́ и о́бщество,
Го́ре до́му, го́ре го́роду,
И прокля́тье ма́тери-отчи́зне.Да, э́ти черто́вские слова́ мо́жно бы́ло произнести́ под бре́менем тя́жких неуда́ч и не ви́дя, гла́вное, никаки́х переме́н в дальне́йшем.
11. Ита́к, прекраща́ем описа́ние э́тих свире́пых дел. И перехо́дим к бо́лее мя́гким истори́ческим моме́нтам. И к бо́лее лёгким пейза́жикам и сце́нкам.
Но всё же остаётся, так сказа́ть, некото́рый неприя́тный оса́док. Кака́я-то го́речь.
Поэ́т так сказа́л, усили́вши э́ти чу́вства свои́м поэти́ческим ге́нием:
Но всё же наве́ки се́рдце угрю́мо,
И тру́дно дыша́ть, и бо́льно жить.Насчёт бо́ли – э́то он, коне́чно, поэти́чески уси́лил, но како́й-то проти́вный при́вкус остаётся. Бу́дто, извини́те, на скотобо́йне побыва́ли, а не в и́збранном о́бществе, среди́ царе́й и сано́вников.
Вот, кста́ти, сла́вный уро́к получа́ют вся́кого со́рта ба́рышни, кото́рые при наи́вности своего́ мировоззре́ния согла́сны воскли́кнуть: де́скать, ах, они́ охо́тнее бы находи́лись в како́м-нибудь там поэти́ческом XVI столе́тии, чем в на́ше прозаи́ческое вре́мя.
Вот вам, я извиня́юсь, и поэ́зия, – гляди́те, за ребро́ пове́сят. Ду́ры.
12. Пра́вда, глу́пость кака́я. Стремле́ние к поэти́ческим идеа́лам. Вот там пока́жут ку́зькину мать.
Хотя́ э́то, с одно́й стороны́, сама́ поэ́зия слегка́ тума́ну напусти́ла.
Ро́зы и грёзы, а насчёт того́, что за́ ноги ве́шают, – об э́том поэ́зия ба́рышням ничего́ не подноси́ла.
В о́бщем, извиня́емся, что доста́вили вам сра́зу сто́лько мора́льных затрудне́ний. Но поско́льку неуда́чи, так я́сно, что прихо́дится затра́гивать и то и сё. (...)
"Si d’un doigt, de votre main, vous déterriez un morceau de terre en ce lieu,
du sang humain en jaillirait comme d’une fontaine."¹
Ainsi, à l'instar des chapitres précédents, ouvrons notre grand livre d’Histoire, pour, bien sûr, observer comment nous avons fait face à de telles infortunes. Et d’où viennent-elles vraiment ? Est-ce par bêtise ? Et si ce n’est dû qu’à cela, tout alors peut-être est réparable...Et donc, après avoir finalement sauté de notre cheval rose, abordons ce sujet.
Oui ! De toutes les maudites infortunes disséminées à chaque page de l’Histoire, ce qui peut nous frapper en premier lieu est cette sorte de cruauté enragée envers les petites gens.
Et chaque fois, il nous sera encore plus difficile de nous en convaincre. Pourtant, nous croisons tout de même de braves types. Et soudain nous lisons comment toute une famille a été jetée dans une cage aux ours. Ou comment un autre a été écorché vif. Comment on lui a coupé la main. Amputé le nez. Cloué son chapeau sur le crâne. Empalé...
Peut-être nous faut-il arrêter là ces discours ? Peut-être, d’ailleurs, messieurs-dames, n'avez-vous pas les nerfs suffisamment solides et ne supportez-vous pas un tel bousculement moral ? Peut-être êtes-vous affligés de migraines ou de tuberculose pulmonaire ?
Dans ce cas, cessons de telles descriptions. En espérant que vous avez déjà idée de quoi il en retourne...
En partie, on peut même comprendre le poète français Alfred de Musset, qui, probablement, après avoir réfléchi à toutes ces choses, s'est exclamé :
"Maudite la famille et la société !
Malheur à la maison, malheur à la cité,
Et malédiction sur la mère patrie ! "²Oui, ces foutus mots n’ont pu être prononcés que sous le poids de graves infortunes et, surtout, sans espoir d’aucun changement à venir.
Alors, cessons de décrire ces actes féroces. Et passons à des moments historiques plus doux. Dirigeons-nous vers des paysages plus bucoliques et des saynètes plus légères.
Mais pourtant il nous reste, pour le dire ainsi, un arrière-goût désagréable. Une sorte d'amertume.
Le poète a dit ceci, exacerbant ce sentiment de son génie poétique :
"Mais toujours le cœur reste sombre,
Et il est difficile de respirer et douloureux de vivre."³Quant à la douleur, poétiquement il l'a bien sûr magnifiée, mais n’en demeure pas moins une sorte d'arrière-goût désagréable. Comme si, pardonnez-moi, nous avions séjourné dans un abattoir, et non au sein d’une société de gens choisis, parmi les rois et les hauts dignitaires.
Voici, d'ailleurs, que cette glorieuse leçon est ânonnée par toute une ribambelle de demoiselles qui, avec toute la naïveté de leur vision du monde, préfèrent s'exclamer : - Oh, disent-elles, comme nous aurions préféré vivre dans un XVIe siècle délicieusement poétique plutôt qu’aujourd’hui, dans une époque devenue bassement prosaïque.
En voilà, je m’excuse, de la poésie ! Des supplices partout, voilà tout. Que ces demoiselles sont crétines !
C'est vrai, quelle connerie. En quête d'idéaux poétiques... On va leur montrer de quel bois on se chauffe4.
Bien que, d’un certain côté, la poésie elle-même rende la chose un peu vaporeuse.
Des roses et des rêves, certes. Mais sur le fait qu’on pende les gens par les pieds - la poésie n'a rien à offrir à ces demoiselles.
Définitivement, nous nous excusons de vous avoir causé tant de souffrances morales d’un coup. Mais puisqu’il s’agit d’échecs, il paraît archi-évident qu’il nous faut ici effleurer et ceci et cela…
1- Citation probablement empruntée à l’ouvrage ‘Histoire de la Petite Russie’ (История Малороссии) (1842-1843) de Nikolaï Marketvtch (Николай Андреевич Маркевич) (1804-1860) – source (en russe) : Litmir.club.
2- Alfred de Musset (1810-1857), ‘La coupe et les lèvres’ (1850) – Lire.
3- Extrait du poème de Nikolaï Goumilev (Николай Степанович Гумилёв) (1886-1921), ‘Le tramway perdu’ (Заблудившийся трамвай), 1921 - lire en russe.
4- M. Zochtchenko emploie ici l’expression ‘on va leur montrer la mère Martinet’ (Показать кузькину мать), c-a-d leur faire tâter du fouet… -
M. Zochtchenko – L’Infortune, introduction
L'intrigue, James Ensor, 1890 Mikhaïl Zochtchenko - Михаил Зощенко
IV. L'Infortune - Неуда́чи
Extrait du Livre bleu ciel (Голуба́я кни́га)
(1935)
Introduction - Bведе́ние
Note du traducteur : nous avons ‘omis’ ici, en particulier, les nombreuses anecdotes historiques que Zochtchenko distille en guise d’exemples au cours de cette longue introduction, ne retenant que celles relatives aux personnages dont l’auteur se sent intellectuellement – et personnellement – proches : poètes, esthètes et philosophes. (Les notes de bas de page ainsi que le sous-titre donné à chaque extrait sont du traducteur.)
1- Préambule lyrique
1. Когда́ мы в своё вре́мя лежа́ли себе́ в лю́льке и кро́шечными губёнками, ма́ло чего́ понима́я, тяну́ли че́рез со́ску тёплое молоко́, – како́е, наве́рное, архиблаже́нство испы́тывали мы от окружа́ющей жи́зни.
2. Гла́вная причи́на блаже́нства, я тепе́рь так ду́маю, заключа́лась и́менно в том, что мы реши́тельно ниотку́да не ожида́ли никаки́х неприя́тностей и не испы́тывали никаки́х неуда́ч.
Ну, ра́зве там, предполо́жим, живо́тик у нас неожи́данно схва́тит, ли́бо там блоха́, соскочи́вши со взро́слого, начнёт куса́ть на́ше ещё не окре́пшее те́льце.
Вот, так сказа́ть, и все неуда́чи, вот вам и все тру́дности перехо́дного во́зраста.
А всё остально́е текло́, коне́чно, в чу́дном све́те безмяте́жного существова́ния.
3. А каки́м удиви́тельным, каки́м пря́мо ска́зочным рисова́лся нам окружа́ющий мир, когда́ мы ю́ношей с превели́ким удово́льствием вступа́ли на ша́ткий путь на́шей жи́зни.
Кака́я пря́мо волше́бная панора́ма расстила́лась тогда́ пе́ред на́шим неви́нным взо́ром.
Весь мир, нам каза́лось, напо́лнен сча́стьем, любе́зностью, уда́чами и чем-нибу́дь вро́де э́того. Каки́м-нибу́дь упое́нием.
Мужчи́ны представля́лись мысли́телями. А же́нщины в на́шем воображе́нии рисова́лись вро́де каки́х-то браву́рных испа́нских певи́чек, кото́рые то и де́ло пою́т, хохо́чут и выпива́ют. И круго́м них то́лько и происхо́дит, что сва́дьбы, та́нцы, журфи́ксы¹ и поцелу́и.
И́зредка там, мы ду́мали, соверша́ется что-нибудь неприя́тное – пожа́ры там и́ли о́бмороки. И сно́ва опя́ть журфи́ксы. Пля́ски. И так да́лее.
4. Но вот прошло́, коне́чно, очарова́ние ю́ности. И всё оказа́лось, как говори́тся, совсе́м напро́тив.
Так сказа́ть, глаза́ми ра́зума мы име́ли неосторо́жность взгляну́ть на окружа́ющий ландша́фт. И вдруг, как в ска́зке, в одно́ мгнове́нье исче́зли все э́ти волше́бные карти́нки. И поблёкли пёстрые кра́ски. И пропа́ло всё, от чего́ мы бы́ло пришли́ в тако́й неопису́емый восто́рг.
Как сон всё э́то исче́зло, пога́сло и прекрати́лось.
И от э́того нам ста́ло так доса́дно, что мы пря́мо да́же не мо́жем вам и вы́разить.
Об э́той доса́де в своё вре́мя прекра́сно вы́разился оди́н наш сла́вный поэ́т. Он так воскли́кнул, говоря́ о проше́дших днях свое́й ю́ности. Вот как он сказа́л об э́той неуда́че с чу́вством доса́ды, с кра́йней расте́рянностью и с дро́жью огорче́ния. Вот его́ слова́:
– Жизнь моя́, – воскли́кнул он, – иль ты присни́лась мне!
Сло́вно, – говори́т, – я весе́нней, гу́лкой ра́нью
Проскака́л на ро́зовом коне́.5. Да, э́то о́чень прекра́сно ска́зано.
Буква́льно как на ро́зовом коне́, ма́ло чего́ понима́я, проскака́ли мы по цвету́щим поля́м на́шей ю́ности.
А когда́ ста́ли ко́е-что понима́ть, то уви́дели, что всё не так-то распрекра́сно, как э́то нам каза́лось с седла́ на́шей ро́зовой си́вки. И все эти ро́зовые карти́ны, кото́рые рисова́лись нам, оказа́лись соверше́нно ины́ми. Кро́ме пожа́ров и о́бмороков, круго́м бы́ли огро́мные неуда́чи. И э́ти огро́мные неуда́чи буква́льно переполня́ли на́шу дореволюцио́нную страну́.
И да́же наш прекра́сный, но лири́ческий поэ́т того́ вре́мени, хоте́вший ви́деть гла́вным о́бразом цветы́, луну́ и буке́ты, одна́жды так воскли́кнул:
И ни́зких ни́щих дереве́нь
Не счесть, не сме́рить о́ком!..
О ни́щая моя́ страна́,
Что ты для се́рдца зна́чишь?
О бе́дная моя́ жена́,
О чём ты го́рько пла́чешь?1Одна́ко зако́нчим на́ши лири́ческие вступле́ния и перейдём к де́лу.
1- Журфикс : (фр. jour fixe — фиксированный день) — в дореволюционной России определённый день недели в каком-либо доме, предназначенный для регулярного приёма гостей.
Lorsqu'alors nous étions allongés dans notre berceau et qu'avec nos minuscules petites lèvres, ne comprenant presque rien, nous tirions le lait chaud de notre tétine, quel bonheur absolu probablement nous ressentions de cette vie tout autour.
La principale raison de ce bonheur, je le pense maintenant, était précisément que nous nous attendions à rencontrer absolument nulle part quelque déboire, nous qui n'avions encore connu aucun échec.
A moins que, supposons, nous ayons eu soudainement mal au ventre ou qu'une puce eût sauté d'un adulte et commencé à mordre notre petit corps encore immature. Voilà, en résumé, les seules infortunes, toutes les contrariétés de notre enfance.
Et tout le reste se déroulait, bien sûr, dans la merveilleuse clarté d’une existence sereine.
Et comme le monde autour nous est apparu incroyable, vraiment fabuleux lorsqu’enfin, devenus des jeunes gens, nous nous sommes lancés avec envie sur le chemin fragile de nos vies.
Quel panorama véritablement magique s'étendait devant nos yeux innocents.
Le monde entier, nous semblait-il, était rempli de bonheur, d’amabilité, de bonne fortune et d’autres choses comme ça. Dans une sorte de ravissement.
Les hommes nous apparaissaient pleins de sagesse. Et les femmes, dans notre imagination, comme de fougueuses divas espagnoles qui constamment chantent, rient et s’enivrent. Et qu’autour d’elles, ce ne sont que noces, danses, jours de fête et baisers.
Parfois certes, pensions-nous, quelques désagréments pouvaient survenir : incendies ou pertes de conscience. Mais de nouveau bientôt suivis de fêtes, de danses, et ainsi de suite.
Mais, bien sûr, le charme de la jeunesse s’en est allé. Et tout s'est révélé, pour le dire, bien à l’inverse.
Pour tout dire, avec les yeux de la raison, nous avons eu l'imprudence de porter notre regard sur le monde alentour. Et soudain, comme dans un conte de fées, toutes ces images magiques ont disparu en un instant. Et leurs couleurs bigarrées se sont estompées. Et tout ce qui nous rendait si enthousiastes s’est envolé.
Comme un rêve, tout s’est éteint et a cessé.
Et cela nous a tellement déçus que nous ne pouvons pas même trouver de mots pour le dire.
Un de nos glorieux poètes a un jour magnifiquement exprimé cette déception. Ainsi s'exclamait-il en parlant des jours de sa jeunesse passée ; ainsi décrivait-il cette infortune avec un sentiment de dépit, un extrême désarroi et la voix tremblante de chagrin. Voici ses mots :
"Ma vie, s'exclamait-il, ou ai-je rêvé de toi !
Comme si, disait-il, aux aurores éclatantes du printemps,
J’avais chevauché un cheval rose."¹Voilà qui est très bien dit.
Littéralement, comme sur un cheval rose, ne comprenant presque rien, nous avons galopé à travers les champs fleuris de notre jeunesse.
Et quand nous avons commencé à comprendre quelque chose, nous avons vu que tout n'était pas aussi merveilleux que cela nous avait semblé l'être, perché sur la selle de notre fabuleux coursier² rose. Et toutes ces images roses qu’on nous avait dépeintes nous sont apparues sous un jour bien différent. En plus des incendies et des pertes de conscience, partout d’énormes coups du sort. Et ces gigantesques échecs, avant la Révolution, ont littéralement submergé notre pays.
Et même notre splendide – bien que pourtant lyrique - poète contemporain, qui avait d’abord voulu porter ses yeux sur les fleurs, les bouquets et la lune, s'est un jour écrié :
"Et les villages aux maisons basses et misérables
Vous ne pouvez les compter, les mesurer de vos yeux !..
O mon pauvre pays,
Que signifies-tu à nos cœurs ?
O ma pauvre épouse,
Pourquoi pleures-tu amèrement ?"³Mais terminons ici notre préambule lyrique et passons aux choses sérieuses.
2 - Ici Zochtchenko évoque le conte populaire ‘Sivka-Bourka’ (Сивка-Бурка) dans lequel un cheval magique aide un jeune homme, Ivan, à conquérir le cœur d’une princesse. Lire (en russe) : ‘ Sivka-Bourka’.
3- Extrait du poème d'Alexandre Blok 'Jour d'automne' (Осенний день), 1909 - lire et écouter. -
M. Zochtchenko – Post-scriptum à l’infamie
Mikhaïl Zochtchenko - Михаил Зощенко
La Perfidie : post-scriptum
Кова́рство: послесло́вие
Extrait du Livre bleu ciel (Голуба́я кни́га)
(1935)На э́том расска́зе мы зако́нчим на́ше повествова́ние о кова́рстве. Коне́чно, возмо́жно и да́же скоре́й всего́ мы позабы́ли ещё что-нибу́дь отме́тить из э́той о́бласти. Так что е́сли чита́тели вспо́мнят что-нибу́дь о́строе о кова́рстве, пусть они́ э́то отме́тят в свои́х сердца́х. (...)
Что же мы ви́дим, прочита́вши истори́ческие нове́ллы и заба́вные мелочи́шки из на́шей жи́зни?
А мы ви́дим, что в исто́рии ре́дко что случа́лось без кова́рства. И что на э́тот ско́льзкий путь, несомне́нно, мно́гих толка́ло тёмное про́шлое. (…)
Кто бо́льше спёр, тот и царь. Кто бо́льше вы́играл и́ли наспекули́ровал, тому́ по́лное почте́ние. Ну, что э́то тако́е? Я́сно, что кова́рства чересчу́р мно́го.
Нет, э́то не мо́жет быть, чтоб э́то так у них сохрани́лось на ве́чные времена́. Я́сно, что э́то переме́нится.
Во вся́ком слу́чае, ста́рый мир с его́ мешо́чниками, купца́ми и спекуля́нтами в дальне́йшем, без сомне́ния, рассы́плется в прах и в тартарары́. Ра́зве что ра́ди курьёза где-нибу́дь оста́нется что-нибу́дь тако́е, вро́де Мо́нте-Ка́рло, куда́ специа́льно бу́дут приезжа́ть люби́тели вспо́мнить о про́шлой жи́зни. (...)
В о́бщем, мы не сомнева́емся в побе́дном ше́ствии жи́зни. Всё дрянно́е уйдёт. Ара́пство исче́знет. Оби́ды, боль, слёзы и огорче́ния забу́дутся. Дети́шки засмею́тся. Взро́слые зааплоди́руют. И весь ста́рый мир, всё про́шлое бу́дет сосчи́тано как печа́льное недоразуме́ние на заре́ челове́ческой жи́зни.
И всё э́то про́шлое исче́знет и, так сказа́ть, пройдёт.
Как сказа́л поэ́т:
Всё пройдёт, как с бе́лых я́блонь дым.И мы в э́том не сомнева́емся.
Ита́к, друзья́, поду́мавши возвы́шeнным о́бразом о дальне́йшем, перейдём к на́шему но́вому отде́лу Неуда́чи.
Тут, как мно́гие уже́, наве́рное, успе́ли догада́ться, речь пойдёт о неуда́чах. И мы уже́ слы́шим отры́вистые голоса́ и всхли́пывания. Мы слы́шим недово́льные ре́чи и брюзжа́ние. И кто-то каню́чит. Э́то брюзжа́т и каню́чат неуда́чники. Ах, им не хо́чется неуда́ч. Они́ хотя́т ката́ться как сыр в ма́сле. Но э́то, коне́чно, не так-то легко́ даётся. Вот они́ и брюзжа́т…
В о́бщем, перехо́дим к очередно́му отде́лу Неуда́чи.
C’est avec cette histoire que nous terminons nos récits sur la perfidie. Bien entendu, il est possible et même très probable que nous ayons commis quelques omissions à ce sujet. Ainsi, s’il revient à la mémoire de nos lecteurs quelque histoire poignante concernant la perfidie, qu’ils se la gravent bien au fond du cœur...
Que voyons-nous donc après avoir lu ces anecdotes historiques et ces petites choses marrantes de notre existence ?
Nous voyons que dans l’Histoire, rarement, rien ne s’est produit sans le recours à la perfidie. Et en cela, sans aucun doute, sur cette voie glissante, beaucoup y furent poussés par leur sombre passé...
Celui qui a fauché réussira le mieux. Qui a gagné ou spéculé davantage mérite le respect. Eh bien, qu’est-ce que cela signifie ? Il est clair que le monde déborde de perfides.
Non, il n’est pas possible que cela continue ainsi toujours et toujours. Il est clair que cela va changer.
Quoi qu’il en soit, le vieux monde, avec ses trafiquants, ses marchandeurs et ses spéculateurs, à l’avenir s’effondrera sans aucun doute en poussière et tombera aux oubliettes. À moins que, par curiosité, il y ait quelque part un lieu ressemblant à Monte Carlo, où se rendront spécifiquement les amateurs nostalgiques du passé…
En définitive, nous n’avons aucun doute sur la marche triomphante de la vie. Tout ce qui est mauvais disparaîtra. La duperie disparaîtra. Les outrages, la douleur, les larmes et le chagrin seront oubliés. Les enfants riront. Les adultes applaudiront. Et le vieux monde tout entier, tout le passé seront considérés comme un triste malentendu, à l’aube de la vie humaine.
Et tout ce passé disparaîtra et, pour ainsi dire, s’effacera.
Comme disait le poète : « Tout passera comme la brume des pommiers en fleurs... »¹
Et nous n’en doutons pas.
Alors, mes amis, après avoir imaginé l’avenir de manière sublime, passons à un nouveau chapitre : L’Infortune.
Ici, comme beaucoup l'ont probablement déjà deviné, nous parlerons d'échecs. Et on entend déjà des voix s’offusquer et des sanglots. Nous percevons des discours de mécontents et des grognements. Et quelqu'un râle et peste. Ce sont les perdants qui râlent et pleurnichent ainsi. Oh, ils ne veulent pas connaître l’échec. Ils voudraient que tout aille comme dans du beurre. Mais cela n’est évidemment pas si simple. Alors ils râlent...
Passons donc à présent au chapitre suivant : L’Infortune.
1- Vers extrait du poème ‘Je ne regrette rien, ni n'appelle, ni ne pleure...’ (Не жалею, не зову, не плачу…), Sergueï Essénine (Сергей Александрович Есенин) (1895-1925) - lire en russe -, et une traduction française de Serge Venturini - lire. -
M. Zochtchenko – Comment une fillette…
La fillette et ses nouvelles bottines, illustration Ilona Mikhaïl Zochtchenko - Михаил Зощенко
Comment une fillette obtint de nouvelles bottines
Расска́з о том, как де́вочке сапо́жки покупа́ли
Extrait du Livre bleu ciel (Голуба́я кни́га)
(1935)Трофи́мыч с на́шей коммуна́льной кварти́ры пошёл свое́й до́чке сапо́жки покупа́ть.
До́чка у него́, Ню́шка, небольшо́й тако́й дефекти́вный переро́сток. Семи́ лет.
Так вот, пошёл Трофи́мыч с э́той свое́й Ню́шкой сапоги́ приобрета́ть. Потому́ как де́ло к о́сени, а сапожо́нок, конечно́, не́ту.
Вот, Трофи́мыч поскрипе́л зуба́ми мол, тако́й расхо́д, взял, наприме́р, свою́ Ню́шку за ла́пку и пошёл ей поку́пку производи́ть.
Зашёл он со свои́м ребёнком в оди́н комме́рческий магази́н. Веле́л показа́ть това́р. Веле́л приме́рить. Всё вполне́ хорошо́: и това́р хоро́ш, и ме́рка аккура́тная. Одно́ зна́ете ника́к не годи́тся, цена́ не годи́тся. Цена́, пря́мо ска́жем, неинтере́сная.
Тем бо́лее Трофи́мыч, коне́чно, хоте́л купи́ть э́ти де́тские недоме́рки совсе́м за пустяки́. Но цена́ его́ напуга́ла.
Пошёл тогда́ Трофи́мыч, несмотря́ на отча́янный Ню́шкин рёв, в друго́й магази́н. В друго́м магази́не опя́ть та же цена́. В тре́тьем магази́не та же карти́на. Одни́м сло́́вом, куда́ ни приду́т, - та же исто́рия: и нога́ по сапогу́, и това́р годи́тся, а с цено́й фо́рменные но́жницы - расхожде́ние, и вообще́ Ню́шкин рёв.
В пя́том магази́не Ню́шка приме́рила сапоги́. Хороши́. Спроси́ли цену́. Ему́ говоря́т:
Напра́сно хо́дите, цена́, говоря́т, всю́ду казённая, и никако́й ски́дки.
На́чал Трофи́мыч упра́шивать, чтоб ему́ скости́ли не́сколько рубле́й для мора́льного равнове́сия, а в э́то вре́мя Ню́шка в но́вых сапо́жках подошла́ к двери́ и, не будь ду́ра, вы́шла на у́лицу.
Ки́нулся бы́ло Трофи́мыч за э́тим свои́м ребёнком, но его́ заве́дующий удержа́л:
Пре́жде, говори́т, запла́тить на́до, това́рищ, а пото́м бежа́ть по свои́м дела́м.
На́чал Трофи́мыч упра́шивать, чтоб обожда́ли.
Сейча́с, говори́т, ребёнок, мо́жет быть, я́вится. Мо́жет, ребёнок пошёл промя́ться в э́тих но́вых сапо́жках.
Заве́дующий говори́т:
Э́то меня́ не каса́́ется. Я това́ра не ви́жу. Плати́те за това́р де́ньги. И́ли с магази́на не выходи́те.
Трофи́мыч отвеча́ет:
Я с магази́на не вы́йду. Я обожду́, когда́ ребёнок я́вится.
Но то́лько Ню́шка в магази́н не верну́лась.
Она́ вы́шла из магази́на в но́веньких баре́тках и, не будь ду́ра, домо́й пошла́.
А то, ду́мает, папа́ня, как пить дать, обра́тно не купи́т, по причи́не всё той же дорогови́зны.
Так и не верну́лась.
Не́чего де́лать заплати́л Трофи́мыч, ско́лько спроси́ли, поскрипе́л зуба́ми и пошёл домо́й.
А Ню́шка была́ уже́ до́ма и щеголя́ла в свои́х баре́тках.
Хотя́ Трофи́мыч её слегка́ потрепа́л, но, ме́жду про́чим, баре́тки так при ней и оста́лись.
Тепе́рь, по́сле э́того фа́кта, мо́жет быть, вы заме́тили: в госуда́рственных магази́нах на́чали отпуска́ть на приме́рку по одному́ ле́вому сапогу́.
А пра́вый сапо́г тепе́рь пря́чется куда́-нибудь, и́ли сам заве́дующий зажима́ет его́ в коле́нях и не допуска́ет тро́гать. (...)
На э́том неви́нном де́тском расска́зике мы хоте́ли зако́нчить наш отде́л Кова́рство, с тем что́бы перейти́ к но́вому Неуда́чи...
Trofimitch est sorti de notre appartement communautaire pour aller acheter des bottines à sa fille de sept ans, Niouchka. Une fillette bien mal élevée pour son âge.
Ainsi donc Trofimitch est allé avec sa Niouchka lui dénicher des bottines. Parce qu’on allait vers l’automne et que, bien sûr, l’enfant n’avait rien à se mettre aux pieds pour l’hiver.
Donc Trofimitch, serrant les dents - car confronté à cette dépense à venir -, a saisi sa Niouchka par la patte et est sorti pour réaliser cette emplette.
Il entre avec elle dans un magasin. Trofimitch veut voir les bottines. Il demande que sa fille les essaie. Tout est plutôt pas mal : la marchandise est bonne et la pointure lui va. Juste une chose inquiète notre bonhomme. A dire vrai, c'est le prix. Le prix ne va pas du tout. Il n’a rien de folichon.
Bien sûr, Trofimitch aurait voulu acheter ces petites de bottines d’enfant pour quelques kopecks. Mais voilà que le prix l’effraie.
Ensuite, et malgré les rugissements désespérés de Niouchka, tous deux se rendent dans une autre boutique. Et dans cette autre boutique à nouveau on lui annonce un prix équivalent. Dans une troisième, même tableau. En un mot, peu importe où ils vont, c’est toujours la même histoire : le pied va à la botte, le produit est bon certes, mais il y a un sérieux écart concernant le prix demandé. Et à chaque fois, de nouveau, les rugissements de Niouchka.
Dans un cinquième magasin, Niouchka essaie une autre paire. Oh ! comme elles lui vont bien. Trofimitch en demande le prix. On lui répond : - Cela ne sert à rien de faire le tour partout en ville, qu’on lui dit, le prix est fixé par le gouvernement, sans rabais d’aucune sorte.
Trofimitch commence à vouloir marchander, mendier quelques roubles, au moins pour son équilibre moral, et à ce moment-là, Niouchka, la paire de bottines neuves aux pieds, se dirige droit vers la porte et - pas bête la guêpe - quitte le magasin.
Trofimitch se précipite pour la rattraper mais le gérant le retient par la manche : - D’abord, lui dit-il, vous devez payer, camarade, ensuite vous pourrez vaquer à vos occupations.
Trofimitch commence à supplier : - Attendez, dit-il, la gamine va bien revenir. Peut-être qu’elle est juste allée se dégourdir les jambes...
Le gérant rétorque : - Ce n'est pas mes oignons. Où est passée ma marchandise ? Payez ou vous ne quitterez pas ce magasin !
Trofimitch répond : - Soit, je reste. Je vais attendre qu’elle revienne.
Mais Niouchka n'est jamais revenue.
Elle a quitté la boutique avec, aux pieds, des bottines toutes neuves et - pas bête la guêpe - de ce pas elle est rentrée à la maison.
« Sinon, avait-elle réfléchi, mon papounet, c’est sûr, me les aurait pas achetées, à cause qu’elles coûtent trop cher... »
Ainsi n’est-elle jamais réapparue à la boutique. Trofimitch n’a eu d’autre issue que de payer le prix demandé et, serrant les dents, est rentré à la maison.
Et Niouchka paradait déjà dans l’appartement, chaussée de ses bottines. Trofimitch, bien sûr, lui a donné quelques légères taloches, mais, en définitive, la fillette a pu les garder ses nouvelles chaussures.
Maintenant, et depuis cela, peut-être avez-vous remarqué que dans les magasins d'État on a commencé à ne vous permettre d'essayer qu’une chaussure à la fois, la gauche en général. Et la droite est désormais cachée quelque part, ou bien le vendeur la tient lui-même sur ses genoux et ne vous permet pas d'y toucher...
C’est avec cette innocente histoire pour enfants, que nous avons voulu terminer notre chapitre sur la Perfidie, et que nous entamons à présent celui consacré à l’Infortune...
-
M. Zochtchenko – Les caissières (02)
Les caissières (кассирши) Mikhaïl Zochtchenko - Михаил Зощенко
Les caissières
Заба́вное происше́ствие с касси́ршейExtrait du Livre bleu ciel (Голуба́я кни́га)
(1935)Second épisode - Второ́й эпизод
В о́бщем, когда́ э́ту на́шу хоро́шенькую касси́ршу уво́лили, она́ в слёзы.
И говори́т окружа́ющим:
Я зна́ю, почему́ меня́ уво́лил ваш заве́дующий. Я, говори́т, к нему́ суро́во относи́лась и ма́ло, говори́т, смотре́ла на него́ как же́нщина. И вот он меня́ за э́то и прогна́л.
Ну, коне́чно, слу́хи э́ти дошли́ до инспе́кции труда́. Вообще́, сове́тский контро́ль. И так да́лее. На́шего заве́дующего вызыва́ют. Он говори́т:
Э́то на́глая ложь. Я на э́ту ба́рышню даже́ не гляде́л. Меня́ она́ вообще́ ма́ло интересу́ет. Пожа́луйста, посмотри́те мой жи́зненный путь: за полтора́ го́да то́лько и де́лал, что их увольня́л.
Ему́ говоря́т:
Но, мо́жет быть, вы их увольня́ли как раз за то, на что э́та жа́луется.
Заве́дующий говори́т:
Я, говори́т, не нахожу́ слов от возмуще́ния. Хорошо́, говори́т. В тако́м слу́чае я созна́юсь, почему́ я их уво́лил. И раз меня́ тепе́рь на два́дцать тре́тьей обвиня́ют как раз в обра́тном смы́сле, то я не счита́ю бо́льше возмо́жным скрыва́ть настоя́щую причи́ну. Ви́дите, в чём де́ло. Я, как бы сказа́ть, люби́тель иногда́ вы́ругаться. Ну, знае́те, фронтова́я привы́чка. На рабо́те я ещё сде́рживаюсь. Но в конце́ трудово́го дня и́ли там при подсчёте това́ра я сде́рживаться затрудня́юсь. И е́сли у меня́ касси́рша, то э́то меня́ соверше́нно стесня́ет. Она́ мне не даёт тво́рчески разверну́ться. Вот почему́ я уво́лил два́дцать две касси́рши. И почему́ уво́лил два́дцать тре́тью. Я щади́л их наи́вность. И всё наде́ялся, что мне пришлю́т како́го-нибу́дь из на́шего ла́геря, пе́ред кото́рым я смогу́ быть са́мим собо́й. И поэ́тому я пусти́лся на подо́бное кова́рство, стал подря́д выку́ривать всех ба́рышень, в наде́жде когда́-нибу́дь наскочи́ть на мужчи́ну. Но э́того, увы́, не случи́лось. И вот я тепе́рь пострада́л за свою́ хи́трость. И нахожу́сь пе́ред ва́ми.
Тогда́ инспе́кция вызыва́ет э́ту хоро́шенькую касси́ршу. И ей говори́т:
Что же вы дурака́ валя́ете? Ведь вот он у вас како́й!
Касси́рша говори́т:
А я почём зна́ла? Я ду́мала, что он меня́ уво́лил по друго́й причи́не. А что каса́ется э́того, то э́то меня́ отню́дь бы не трево́жило. Поду́маешь, Худо́жественный теа́тр! За что друго́е, а как раз за э́то меня́ не на́до бы́ло увольня́ть. Сме́шно.
Заве́дующий говори́т:
Да, ка́жется, с э́той касси́ршей я бы смог срабо́таться. Я жа́лею, что я её выгна́л, не узна́в характери́стики.
В о́бщем, э́та касси́рша сно́ва рабо́тает в э́том магази́не.
Но заве́дующий, к сожале́нию, там уже́ не рабо́тает. Ему́ сде́лали стро́гий вы́говор с предупрежде́нием и сказа́ли, чтоб в друго́й раз он не пуска́лся бы на подо́бное ара́пство для угожде́ния свои́м ни́зменным вку́сам.
И перевели́ его́ рабо́тать в скла́ды. Там он, мо́жет быть, и отво́дит ду́шу.
Но хо́чется ду́мать, что э́то его́ одёрнуло, и он уже́ расста́лся со свое́й привы́чкой, благодаря́ которо́й он испо́ртил настрое́ние двадцати́ трём же́нщинам, из кото́рых одна́ была́ да́же неду́рненькая.
Bref, donc, lorsque notre jolie caissière a été licenciée, elle a fondu en larmes.
Elle raconte alors à son entourage : - Je sais bien pourquoi il m'a virée. Moi, dit-elle, je l'ai traité sévèrement et, ajoute-t-elle, je l'ai à peine regardé avec l’œil d’une femme. Et c’est pour ça qu’il m'a mise à la porte.
Et bien évidemment, ces rumeurs sont remontées jusqu’à l’inspection du travail. Et puis, au niveau des autorités centrales. Et ainsi de suite.
Notre gérant est convoqué. Il conteste : - C'est un mensonge flagrant. Je n'ai même pas jeté un œil sur cette bonne femme. Elle ne m'intéresse pas du tout. Regardez mon parcours : pendant un an et demi, je n'ai fait que les licencier toutes.
Ils lui répondent : - Mais peut-être que vous les avez toutes virées exactement pour ce dont celle-là se plaint.
Le gérant proteste : - Je… je ne trouve pas les mots pour clamer mon indignation. D'accord, dans ce cas je vais tout vous dire. Je vais avouer pourquoi je les ai toutes virées. Et puisque qu’on m’accuse à présent pour cette vingt-troisième, je ne crois plus possible de cacher la véritable cause.
...Voyez quel est mon problème. Je ne peux, comment dire, me passer de sortir parfois des grossièretés. J’aime ça. Vous savez, c’est là une habitude du front, de la guerre. Au travail, toujours je me retiens. Mais à la fin de la journée ou lors de l’inventaire, j'ai du mal à me contrôler. Et si j'ai près de moi une caissière, ça me bloque complètement. Elle ne me permet pas de laisser libre cours à ma créativité.
...C'est pour ça que j'en ai viré vingt-deux. Et c’est pourquoi j’ai aussi mis à la porte la vingt-troisième. Uniquement pour ménager leur âme sensible. Moi, j'espérais toujours qu'on m'enverrait quelqu'un de notre bord, un homme avec qui j’aurais pu me sentir moi-même. C’est comme ça que je me suis rendu perfide envers ces demoiselles et que j’ai commencé à les éconduire les unes après les autres, dans l'espoir, un jour ou l’autre, de tomber sur un homme. Mais cela, hélas, ça ne s’est pas produit. Et maintenant, je souffre de ma ruse. Et voilà que je me tiens là devant vous.
Alors l'inspecteur interpelle la jolie caissière : - Pourquoi avoir raconté des âneries ? Voyez, c’est un brave homme, tout de même !
Le caissière : - Comment j’aurais pu savoir tout ça ? Je pensais qu'il m'avait sacquée pour autre chose. Pour ce qui est d’entendre ses gros-mots, cela ne m’aurait pas dérangée du tout. La belle affaire ! Du grand Théâtre, de l’Art ! Il n’avait pas besoin de me virer juste pour cette raison. Ridicule…
Le gérant : - Oui, je crois bien alors que j’aurais pu travailler avec cette caissière. Je regrette de l'avoir mise à la porte sans connaître l’ensemble de ses qualités.
Et c’est ainsi que cette caissière travaille à nouveau dans ce magasin.
Quant au gérant, malheureusement, il a perdu son poste. Ayant reçu une sévère réprimande et un avertissement, on a exigé de lui qu’il ne se livre plus à de telles duperies pour satisfaire ses vils instincts.
Et on l’a transféré aux entrepôts. Là, peut-être, saura-t-il soulager son âme.
Mais nous aimerions penser que cela lui aura permis de réfléchir, et qu’il a désormais abandonné ses vilaines habitudes qui ont gâché l'humeur de vingt-trois femmes - dont l'une, même, n’était pas si mal du tout...
-
M. Zochtchenko – Les caissières (01)
Journal 'Le monde des coopératives' (Кооперативный мир), n° 1, janvier 1917 Mikhaïl Zochtchenko - Михаил Зощенко
Les caissières
Заба́вное происше́ствие с касси́ршейExtrait du Livre bleu ciel (Голуба́я кни́га)
(1935)Premier épisode - Первый эпизод
В одно́м кооперати́ве Пролета́рский путь за после́дние полтора́ го́да смени́лось два́дцать три касси́рши. И э́то мы ничу́ть не преувели́чиваем.
Два́дцать три касси́рши в тече́ние коро́ткого вре́мени. Э́то, действи́тельно, не́что стра́нное и порази́тельное.
Заве́дующий в своё вре́мя так об э́том явле́нии сказа́л. Он сказа́л:
Они́ все не соотве́тствовали своему́ назначе́нию. И все бы́ли ду́ры. И подря́д их двадца́ть две шту́ки смени́л.
Ну, коне́чно, бы́ли да́мские кри́ки, во́пли и объясне́ния. Но де́ло от э́того не измени́лось. Ка́ждая така́я рабо́тала у него́ неде́лю и́ли полторы́, и по́сле он её с шу́мом вышиба́л. Он их вышиба́л наза́д, на би́ржу труда́. И тре́бовал ещё.
Е́сли мо́жно, он говори́л, да́йте касси́ра. Мужчи́ну.
Но ему́ почему́-то ве́́чно присыла́ли не то. То есть же́нщин. Касси́рш. Наве́рное, мужчи́н не́ было. А то бы они́, коне́чно, присла́ли. Вообще́, э́то дово́льно стра́нное психологи́ческое явле́ние. Ска́жем, за прила́вком обяза́тельно мужчи́на рабо́тает, а за ка́ссой определённо же́нщина.
И почему́ э́то? Почему́ за ка́ссой же́нщина? Что за стра́нное явле́ние приро́ды?
И́ли наш брат, мужи́к, не мо́жет равноду́шно гляде́ть на враще́ние де́нег вокру́г себя́? И́ли он запива́ет от постоя́нного мора́льного возде́йствия и де́нежного зво́на? И́ли ещё есть каки́е-нибудь причи́ны? Но то́лько о́чень и́зредка мо́жно уви́деть на́шего бра́та за э́тим делика́тным де́нежным де́лом. И то э́то бу́дет по бо́льшей ча́сти ста́рый субъе́кт, вро́де ба́бы, с осолове́вшими глаза́ми и с то́нким го́лосом.
Коро́че говоря́, несмотря́ на все про́сьбы заве́дующего, ему́ всё вре́мя присыла́ли ба́рышень.
И вот он смени́л их уже́ свы́ше двух деся́тков.
И, наконе́ц, он сменя́ет два́дцать тре́тью.
А э́та два́дцать тре́тья была́ о́чень ми́ленькая собо́й. Она́ была́ интере́сная. И да́же отча́сти краса́вица… Во вся́ком слу́чае франтова́тая. Хорошо́ оде́тая. И потому́ она́ хорошо́ и вы́глядела. В о́бщем, она́ была́ хоро́шенькая.
Но, несмотря́ на э́то, наш заве́дующий, не погляде́в на её милови́дность, то́же её вышиба́ет.
Она́ вдруг в слёзы. Дра́мы. Исте́рики. Сканда́л.
Коне́чно, касси́рша настоя́щего вре́мени отча́сти мо́жет да́же удиви́ться э́тим исте́рикам. И не поймёт причи́ну огорче́ния. Но пять лет наза́д э́то бы́ло в вы́сшей сте́пени поня́тно. Тогда́ рабо́та на полу́ не валя́лась. И ме́стом касси́рши мно́гие интересова́лись.
Au sein de la coopérative ‘La Voie du prolétariat’, sans exagérer, vingt-trois caissières se sont succédé en un an et demi.
Vingt-trois caissières en si peu de temps. C'est vraiment quelque chose de bien étrange et surprenant.
Le gérant en a parlé un jour en disant : - Aucune d’entre elles n’était adaptée au poste. Toutes des idiotes. Et j’en ai eu vingt-deux à la suite.
Et, bien sûr, chaque fois ça se terminait en cris, lamentations et argumentations toutes féminines. Mais sans que cela n’y changeât rien. Chacune travaillait auprès de lui une semaine ou une semaine et demie, puis était renvoyée avec pertes et fracas. Réexpédiée à la bourse du travail.
Et lui à chaque fois réclamait, encore et encore : - Si possible, disait-il, adressez-moi un caissier. Un homme.
Mais pour on ne sait quelle raison, on ne lui envoyait chaque fois que des candidats ne faisant pas l’affaire. Autrement dit, des femmes. Des caissières. Il n'y avait probablement pas d'hommes disponibles. Sinon, bien sûr, on les lui aurait adressés.
En général, il s'agit là d'un fait psychologique plutôt étrange. Disons-le : la personne qui se tient derrière le comptoir est nécessairement un homme, et celle derrière la caisse enregistreuse une femme. Précisément une femme.
Et pourquoi est-ce ainsi ? Pourquoi y a-t-il toujours une femme derrière la caisse ? Quelle est la raison de cet étrange phénomène naturel ?
Ou bien nous, les mâles serions-nous incapables de voir défiler avec indifférence de l'argent devant nous ? Ou alors nous mettrions-nous à picoler suite à la pression morale constante que provoque le bruissement de l’argent ? Ou y a-t-il à cela d'autres raisons ? Mais ce n'est que très rarement que vous verrez un brave gars employé à la délicate tâche de compter la monnaie. Et encore, ce sera alors un vieil employé, ressemblant à une femme âgée, aux yeux somnolents et à la voix fluette.
Bref, malgré tous ses desiderata, chaque fois on n’adressait à notre gérant que des demoiselles.
Et donc c’est ainsi qu’il en est venu à en licencier plus de deux dizaines.
Et finalement, voilà qu’il fiche à la porte la vingt-troisième.
Et cette vingt-troisième était bien jolie. Un profil intéressant. Et même presque une beauté... Pour le moins, une jeune femme pimpante et dynamique. Bien habillée. Et c'est pour ça qu'elle avait l'air pas mal. C’est ça : pas mal du tout.
Mais malgré cela, notre gérant, sans même faire cas de son allure, la met également à la porte.
Et voilà que soudain elle fond en larmes. C’est le drame. L’ hystérie. Le scandale.
Bien entendu, une caissière, de nos jours, peut toujours parfois se laisser aller à de telles crises d’hystérie. Sans même comprendre les raisons de ce qui la chagrine. Mais il y a cinq ans, cela était tout à fait compréhensible. À l’époque, le travail se ne trouvait pas sous le sabot d’un cheval. Et une place de caissière en intéressait plus d’une…
-
M. Zochtchenko – Histoire de changer de costume (2)
Histoire de changer de costume
Исто́рия с переодева́ниемSecond épisode - Второй эпизод
Lecture : Vladimir Samoïlov (Владимир Самойлов)
...Я говорю́ ло́маным испа́нским языко́м:
Яво́ль, говорю́, би́тте-цурби́тте. Неси́те, говорю́, поскоре́й чемода́н в мою́ номеру́лю. А по́сле, говорю́, мы поговори́м, разберёмся, что к чему́.
Яво́ль, яво́ль, отвеча́ет портье́, не беспоко́йтесь.
А у самого́, вида́ть, комме́рческая ли́ния переве́шивает.
Плати́ть-то как, говори́т, бу́дете? Инвалю́т о́дер всё-таки неуже́ли на́шими?
И сам де́лает из свои́х па́льцев зна́ки, поня́тные приезжи́м иностра́нцам, но́лики и едини́цы. Я говорю́:
Э́то я как раз вас не понима́ет. Неси́, говорю́, холе́ра, чемода́н поскоре́е.
Мне бы, ду́маю, то́лько но́мер заня́ть, а там пуща́й из меня́ лепёшку де́лают.
Вот хвата́ет он мой чемода́н. И от стара́тельности до того́ энерги́чно хвата́ет, что чемода́н мой при плохо́м замке́ раскрыва́ется.
Раскрыва́ется мой чемода́н, и, коне́чно, отту́да выва́ливается, пря́мо ска́жем, ра́зная дрянь. Ну, там, бельи́шко зала́танное, полукальсо́ны, мы́льце Кил и про́чая оте́чественная чертовщи́на.
Портье́ погляде́л на э́то иму́щество, побледне́л и сра́зу всё по́нял.
А ну-те, говори́т, испа́нский подле́ц, покажи́ докуме́нт.
Я говорю́:
Не понима́ет. А е́сли, говорю́, номеро́в не́ту, я уйду́.
Портье́ говори́т швейца́ру:
Вида́ли? Он пыта́лся пройти́ под фла́гом иностра́нца.
Я хочу́ поскоре́й уйти́, но швейца́р говори́т:
Тс-с, това́рищ, подойди́те сюда́. Не бо́йтесь. Ска́жите, неуже́ли вам так ну́жен но́мер?
Я говорю́:
На парохо́де закача́ло е́ле стою́. И да́же согла́сен дать пре́мию, то́лько чтоб мне да́ли в но́мере полежа́ть.
Портье́ говори́т:
У нас взя́ток не беру́т. А е́сли вам так ну́жен но́мер, то я вам могу́ дать про́сто так. Безвозме́здно. Но он без ключа́. Но́мер за́перт, а ключ поте́рян. За э́то вы сле́сарю запла́тите пятна́дцать рубле́й. Он вам откро́ет и ключ подберёт из старья́.
Я плачу́ э́ти де́ньги и получа́ю но́мер.
А ве́чером узнаю́, что никто́ от э́того но́мера ключа́ не теря́л, а про́сто они́ мне загна́ли за пятна́дцать целко́вых обыкнове́нный ключ от э́того но́мера. Об э́том мне сказа́л сосе́д, с которо́го они́ взя́ли за то же са́мое де́сять целко́вых. А с меня́ на пять рубле́й доро́же как с бы́вшего испа́нца.
В о́бщем, я был дово́лен, что получи́л но́мер.
Je poursuis dans mon espagnol toujours aussi approximatif : - Ya-vol, lui dis-je, bitte-zur-bitte. Prendi presto mein valise dans meine chamber-zimmer. Et puis, ajouté-je, nous bafarderons et je vous dirai le pourquoi du comment.
- Ya-vol, ya-vol, répond le réceptionniste, sans souci, grandé Signor !
Mais apparemment, bien vite la visée mercantile reprend le dessus : - Comment allez-vous régler ? me demande-t-il. En devises estrangères oder en valoutas bien de chez nous ?
Et il trace de ses doigts des signes évidents pour tout étranger en villégiature : une suite de zéros et de un.
Je lui dis : - Moi, là tout simplement pas comprendre vous. Peste soit vous ! Porto presto mein valise.
Je me dis qu’il me faut juste qu’il me refile une chambre et, ensuite, ils pourront faire de moi ce qu’ils voudront.
Et donc il saisit ma valise d’une main. Et dans son emportement voilà-t-y qu’elle s'ouvre à cause de son mauvais fermoir.
Elle s'ouvre et là, bien sûr, tout un saint-frusquin de misère dégringole. Et par-ci, des sous-vêtements rapiécés, et par là des demi-caleçons, et puis une savonnette et d’autres conneries tout aussi locales et compatriotiques.
Le réceptionniste voit tout mon fatras, et devient pâle. Soudain il a tout compris.
- Allez, dit-il, espèce de canaille espagnole, montre-moi donc ton passeport.
Je réponds : - Niet comprendo. Et si, ajouté-je, pas de chambre, alors moi ficher la poudre d’escampette.
Le réceptionniste s’adresse au portier : - Non mais t’as vu ça ? Il a tenté de passer sous pavillon estranger !
Je m’apprête à décamper quand le portier me dit : - Ts-ts, camarade, venez par ici. N'ayez pas peur. Dites-moi, désirez-vous vraiment une chambre ?
Je réponds: - Sur le vapeur, j’avais si mal au cœur que je tenais à peine debout. J'accepterais même de verser un surplus, juste pour m'allonger et profiter d’un lit.
Le réceptionniste rétorque : - Nous n'acceptons pas les pots-de-vin. Mais, ajoute-t-il, si vous avez vraiment besoin d’une chambre, je peux vous en fournir une, simplement. Et gratis. Mais elle n'a pas de clé. La clé a été perdue. Pour cela, vous paierez au serrurier quinze roubles pour les réparations. Il vous ouvrira la porte, et vous remettra une clé tirée de son assortiment de vieilleries.
Je m’acquitte de la somme et j'obtiens enfin la chambre.
Et, le soir venu, je découvre que personne n’a jamais perdu de clé : qu’on m’en a juste refilé une bien ordinaire pour une chambre que j’ai payée quinze roubles. Le type de la chambre d’à côté m'en a touché deux mots : à lui, pour la même chose, ils ne lui ont facturé que dix roubles. Et voilà qu’à moi ça m’a coûté cinq roubles supplémentaires en qualité de ci-devant Espagnol.
Mais, dans l’ensemble, j’ai quand même été content d’avoir dégoté une chambre.
-
M. Zochtchenko – Histoire de changer de costume (1)
Mikhaïl Zochtchenko - Михаил Зощенко
Histoire de changer de costume
Исто́рия с переодева́нием
Extrait du Livre bleu ciel (Голуба́я кни́га)
(1935)Premier épisode - Первый эпизод
Коне́чно, всем изве́стно, что в гости́нице доста́ть но́мер сейча́с не так легко́.
Я как прие́хал на юг так сра́зу в э́том убеди́лся.
Слез с парохо́да, зашёл в одну́ гости́ницу, там портье́́ говори́т:
Зна́ете, я пря́мо удивля́юсь на совреме́нную пу́блику. Как парохо́д прихо́дит, так все непреме́нно к нам. Как бу́дто у нас тут гости́ница. Ну гости́ница. Но номе́ров у нас нет. Переполне́ние.
Тогда́ я реша́юсь пусти́ться на таку́ю хи́трость. Я выхожу́ на у́лицу и обду́мываю план де́йствия.
В рука́х у меня́ два ме́ста. Одно́ ме́сто обыкнове́нная корзи́нка, на каку́ю гляде́ть ма́ло интере́са. Зато́ друго́е ме́сто о́чень великоле́пный фи́бровый, и́ли, ве́рнее, фане́рный, чемода́н.
Корзи́нку я оставля́ю у газе́тчика, вывора́чиваю наизна́нку своё рези́новое междунаро́дное пальто́ с кле́тчатой подкла́дкой, напя́ливаю ке́пку на нос, покупа́ю сига́ру и её заку́риваю и вот в тако́м неесте́ственном ви́де со свои́м э́кспортным чемода́ном вла́мываюсь сно́ва в э́ту гости́ницу.
Швейца́р говори́т:
Напра́сно бу́дете заходи́ть номере́й не́ту.
Я подхожу́ до портье́ и говорю́ ему́ ло́маным языко́м:
Ейн ша́мбер-ци́ммер, говорю́, яво́ль?
Портье́ говори́т:
Ба́тюшки-све́ты, ника́к иностра́нец к нам припёрся.
И сам отвеча́ет то́же ло́маным языко́м:
Яво́ль, яво́ль. Она́, ша́мбер-ци́ммер, безусло́вно яво́ль. Би́тте-дри́тте си́ю мину́ту. Сейча́с вы́беру но́мер, како́й полу́чше и где поме́ньше клопо́в.
Я стою́ в надме́нной по́зе, а у самого́ поджи́лки трясу́тся.
Портье́, люби́тель поговори́ть на иностра́нном я́зыке, спра́шивает:
Пардо́н, говори́т, господи́н, извиня́юсь. By зет Герма́ния, о́дер, мо́жет быть, что-нибудь друго́е?..
Чёрт побери́, ду́маю, а вдруг он, холе́ра, по-неме́цки куме́кает? И сейча́с на э́том языке́ разговори́тся.
Но, говорю́, их бин е́йне ша́мбер-ци́ммер Испа́ния. Компрене́? Испа́ния. Падеспа́нь¹.
Ох, тут портье́ соверше́нно обезу́мел.
Ба́тюшки-све́ты, говори́т, ника́к к нам испа́нца занесло́. Сию́ мину́ту, говори́т. Как же, как же, говори́т, зна́ю, слы́шал Испа́ния, падеспа́нь.
И у самого́, вида́ть, ру́ки трясу́тся. И у меня́ трясу́тся. И у него́ трясу́тся. И так мы о́ба разгова́риваем и трясёмся...
1- Падеспань. Состоит из элементов характерно-сценического испанского танца; автор музыки и танца — русский артист балета Александр Александрович Царман. Этот танец он впервые представил 1 января 1901 года в зале Благородного собрания Москвы. Падеспань получил известность в Восточной Европе.
Bien sûr, tout le monde sait bien que de trouver une chambre d’hôtel n’est pas si facile de nos jours.
Dès mon arrivée dans le sud du pays, j’en ai été immédiatement convaincu.
Je descends du navire, je trouve un hôtel, et là le réceptionniste me dit : - Vous savez, je suis vraiment surpris par les gens. De nos jours, dès qu’un navire vient de débarquer, tous accourent ici directement. C'est comme si nous étions un hôtel. Soit, ici c’est effectivement un hôtel. Mais nous n'avons pas de chambre. Tout est complet.
Alors je décide de recourir à une petite astuce. Je quitte l’hôtel et réfléchis à un plan d’action.
J’ai deux choses en main. L’une bien ordinaire : un sac qui présente peu d’intérêt. Mais l’autre se trouve être une magnifique valise en fibre vulcanisée, ou plutôt faite de bouts de contreplaqué.
Je dépose le sac chez le marchand de journaux du coin, j’enfile mon imper anglais en toile-caoutchouc à l’envers - sa doublure intérieure est à carreaux -, j’enfonce ma casquette sur le nez, j'achète un cigare, je l'allume, et accoutré aussi insolitement je force à nouveau la porte de ce même hôtel, ma valise d'importation à la main.
Le portier me fait remarquer : - C’est bien inutile d’entrer, nous n’avons pas de chambre.
Je m'approche du réceptionniste et m’exprime dans un jargon approximatif : - Ein chamber-zimmer, dis-je, ya-vol ?
Il me répond : - Nom d’un petit bonhomme ! voilà t’y pas qu’un étranger débarque chez nous !
Et il poursuit dans un jargon tout aussi approximatif : - Ya-vol, ya-vol : fous afez bien du bol. Bitte-dritte, eine minute. Schnel, je fais fous choisir la meilleure, une où y a le moins de punaises de lit.
Je conserve ma posture arrogante mais mon cœur tremble.
Le réceptionniste, amateur de langue étrangère, me demande : - Scouzi, dit-il, monsieur, perdonna-mé. Fous zêtes Allemagne, ou peut-être d’ailliors ?...
« Bon sang, que je pense, et si cette peste parle allemand, et qu’il commence à vouloir me baragouiner dans cette langue ? »
- Nein, dis-je, ich bin eine chamber-zimmer d’Espagna. Comprendi ? Fandango d’Espagna.
Oh là là, voilà que le réceptionniste en est complètement bouleversé.
- Nom d’un petit bonhomme ! qu'il dit, voilà pas qu’un Espagnol atterrit chez nous ! Voilà-t-y pas qu’à présent, ajoute-t-il, pour de bon, j’entends parler l’Espagne et son fandango !
Et, évidemment, il a les mains qui tremblent. Et moi aussi je tremble. Et lui, il tremble. Et ainsi nous conversons et tremblons tous les deux...
