-
M. Zochtchenko – La femme analphabète (03)
L’histoire d’une lettre et d'une femme analphabète
Расска́з о письме́ и о негра́мотной же́нщине
Episode trois - Третий эпизод
Два ме́сяца подря́д Пелаге́я изо дня в день учи́лась чита́ть. Она́ терпели́во по склада́м составля́ла слова́, выводи́ла бу́квы и зау́чивала фра́зы. И ка́ждый ве́чер вынима́ла из комо́да заве́тное письмо́ и пыта́лась разгада́ть его́ таи́нственный смысл.
Одна́ко э́то бы́ло о́чень нелегко́.
То́лько на тре́тий ме́сяц Пелаге́я одоле́ла нау́ку.
У́тром, когда́ Ива́н Никола́евич ушёл на рабо́ту, Пелаге́я вы́нула из комо́да письмо́ и приняла́сь чита́ть его́.
Она́ с трудо́м разбира́ла то́нкий по́черк. И то́лько е́ле улови́мый за́пах духо́в от бума́ги подба́дривал её.
Письмо́ бы́ло адресо́вано Ива́ну Никола́евичу.
Пелаге́я чита́ла:
«Уважа́емый това́рищ Ку́чкин. Посыла́ю вам обе́щанный буква́рь. Я ду́маю, что ва́ша жена́ в два-три ме́сяца вполне́ мо́жет одоле́ть прему́дрость. Обеща́йте, голу́бчик, заста́вить её э́то сде́лать. Внуши́те ей, объясни́те, как, в су́щности, отврати́тельно быть негра́мотной ба́бой.
Сейча́с, к э́той годовщи́не, мы ликвиди́руем негра́мотность по всей респу́блике все́ми сре́дствами, а о сво́их бли́зких почему́-то забыва́ем.
Обеща́йте, Ива́н Никола́евич, э́то сде́лать.
С коммунисти́ческим приве́том
Мари́я Блохина́».
Пелаге́я два ра́за прочита́ла э́то письмо́ и, чу́вствуя каку́ю-то но́вую оби́ду, запла́кала.
Но пото́м, поду́мав об Ива́не Никола́евиче и о том, что в её супру́жеской жи́зни всё в поря́дке, успоко́илась и спря́тала в комо́д буква́рь и злополу́чное письмо́.
Так в коро́ткое вре́мя, подгоня́емая любо́вью и ре́вностью, на́ша Пелаге́я научи́лась чита́ть и писа́ть и ста́ла гра́мотной.
И э́то был порази́тельный слу́чай из исто́рии ликвида́ции негра́мотности у нас в Сою́зе...
Deux mois durant, Pélagie apprit à lire, jour après jour. Patiemment, elle composait ses premières syllabes, ses premiers mots, mémorisait des phrases entières. Et chaque soir, elle tirait de la commode cette lettre bien mystérieuse et essayait d'en découvrir le sens caché.
La tâche fut laborieuse.
Ce n'est qu'au bout du troisième mois que Pélagie en vint à bout.
Un matin, alors qu'Ivan Nikolaïevitch était parti travailler, Pélagie sortit la fameuse lettre de la commode et commença à la décrypter.
Elle avait du mal à déchiffrer la fine écriture. Et seule la légère odeur de parfum qu’elle dégageait la motivait.
La lettre était adressée à son époux.
Pélagie la lut, syllabe après syllabe, mot après mot :
« Cher camarade. Je vous envoie l’abécédaire promis. Je pense que votre épouse pourra y arriver en deux ou trois mois. Promettez-moi, mon ami, de l'y obliger. Expliquez-lui à quel point il est inconcevable, insupportable, qu’elle reste une bonne femme analphabète.
Aujourd'hui, en ce jour de célébration, alors que dans tout le pays nous éradiquons par tous les moyens l'analphabétisme, parfois nous oublions nos proches.
Promettez-moi, Ivan Nikolaïevitch, de vous y atteler.
Avec nos salutations communistes,
Maria Blokhine.»
Pélagie relut la lettre deux fois et, se sentant à nouveau quelque peu offensée, se remit à pleurer.
Mais ensuite, pensant à son époux, et que tout en somme allait pour le mieux au sein du ménage, elle se calma et rangea l'abécédaire et la malencontreuse lettre au fond de la commode.
Voici donc comment, en peu de temps, mue par l'amour et la jalousie, notre gentille Pélagie avait appris à lire et à écrire ; ainsi est-elle devenue une femme alphabétisée.
Ce fut là un bien surprenant petit épisode dans l’Histoire de l’éradication de illettrisme dans notre pays, l’Union soviétique...
-
M. Zochtchenko – La femme analphabète (02)
La mystérieuse lettre... L’histoire d’une lettre et d'une femme analphabète
Расска́з о письме́ и о негра́мотной же́нщине
Episode deux - Второй эпизод
Но вот одна́жды днём присе́ла Пелаге́я за рабо́ту. Пиджа́к Ива́ну Никола́евичу на́до бы́ло почини́ть, рука́в протёрся.
И се́ла Пелаге́я за стол. Взяла́ иго́лку. Су́нула ру́ку под пиджа́к – шурши́т что-то.
«Не де́ньги ли?» – поду́мала Пелаге́я.
Посмотре́ла – письмо́. Чи́стый тако́й, аккура́тный конве́рт, то́ненькие бу́ковки на нём, и бума́га вро́де как духа́ми и́ли одеколо́ном попа́хивает.
Ёкнуло у Пелаге́и се́рдце.
«Неуже́ли же, – ду́мает, – Ива́н Никола́евич меня́ зря обма́нывает? Неуже́ли же он серде́чную перепи́ску ведёт с поря́дочными да́мами и надо мно́й же, негра́мотной ду́рой, насмеха́ется?»
Погляде́ла Пелаге́я на конве́рт, вы́нула письмо́, разверну́ла, – не разобра́ть по негра́мотности.
Пе́рвый раз в жи́зни пожале́ла Пелаге́я, что чита́ть она́ не мо́жет.
«Хоть, – ду́мает, – и чужо́е письмо́, а должна́ я знать, чего ́в нём пи́шут. Мо́жет, от э́того вся моя́ жизнь переме́нится, и мне лу́чше в дере́вню е́хать, на мужи́цкие рабо́ты».
И у само́й в груди́ закипе́ло от оби́ды и доса́ды. И се́рдце переверну́лось от огорче́ния.
«Всё-таки, – ду́мает, – я Ива́на Никола́евича чересчу́р люблю́, е́сли че́рез э́то письмо́ я насто́лько страда́ю, му́чаюсь и ревну́ю. Как, – ду́мает, – оби́дно, что я э́того письма́ проче́сть не могу́! Я бы сра́зу узна́ла, в чём тут де́ло».
И вот она́ запла́кала. И ста́ла вспомина́ть ра́зные ме́лочи про Ива́на Никола́евича. Да, он действи́тельно как бу́дто перемени́лся в после́днее вре́мя. Он стал об у́сиках свои́х забо́титься – причёсывает их. И ру́ки ча́сто мо́ет. И надева́ет но́вую ке́пку.
Сиди́т Пелаге́я, ду́мает э́ти мы́сли, смо́трит на письмо́ и ревёт белу́гой. А проче́сть письма́, коне́чно, не мо́жет. Поско́льку да́же не понима́ет бу́квы. А чужо́му челове́ку ей показа́ть, коне́чно, со́вестно.
По́сле она́, попла́кав, спря́тала письмо́ в комо́д, доши́ла пиджа́к и ста́ла поджида́ть Ива́на Никола́евича.
И, когда́ пришёл он, Пелаге́я и ви́ду не показа́ла. Напро́тив того́: она́ ро́вным и споко́йным то́ном разгова́ривала с му́жем и да́же намекну́ла ему́, что она́ не прочь бы поучи́ться и что ей чересчу́р надое́ло быть тёмной и негра́мотной ба́бой.
О́чень э́тому обра́довался Ива́н Никола́евич.
– Ну и отли́чно! – сказа́л он. – Я тебе́ сам бу́ду пока́зывать.
– Что ж, пока́зывай! – сказа́ла Пелаге́я.
И сама́ в упо́р посмотре́ла на ро́вные, подстри́женные у́сики Ива́на Никола́евича. И сно́ва у ней се́рдце сжа́лось и в груди́ переверну́лось от доса́ды и огорче́ния.
Par un bel après-midi, Pélagie constata que la manche de la veste de son époux Ivan Nikolaïevitch était effilochée et avait besoin d’être reprisée. Elle prit du fil et une aiguille et se mit à l’ouvrage. Et, passant la main sur la doublure, elle sentit comme un bruissement.
« Ça serait-y pas de l’argent ? qu’elle se dit. »
Et voilà que de la poche intérieure elle tire une enveloppe. Une enveloppe bien propre et délicate, sur laquelle sont tracées de fines lettres. Et Pélagie sent comme un parfum ou de l’eau de Cologne.
Son cœur alors ne fait qu’un tour.
« Est-ce donc que pour de bon il me tromperait ? Est-ce possible que mon Ivan entretienne une correspondance sentimentale avec de hautes dames ? qu’il se moque de moi - moi, une ânesse illettrée ? »
Pélagie regarde l’enveloppe, en sort la lettre qu’elle contient, la déplie et reste, bien sûr, sans pouvoir rien déchiffrer.
Pour la première fois de sa vie, Pélagie regrette de ne pas savoir lire.
« Même si, se dit-elle, cette lettre n’est pas pour moi, il faut que je sache ce qu’il y a dedans. Peut-être que ma vie entière en sera toute bouleversée. Le mieux sera alors de m’en retourner au village et me faire paysanne. »
Et un amer ressentiment commence à bouillonner dans sa poitrine. Et son cœur en est tout bouleversé de chagrin.
« Et pourtant, pense-t-elle encore, je l’aime tant ! Trop, si cette lettre doit me faire souffrir le martyre et me rendre jalouse. Comme je regrette de ne pas pouvoir la lire et ainsi tout apprendre de ce qui se mijote ! »
Et alors elle éclate en sanglots. Elle commence à se remémorer divers petits détails : « Oui, se dit-elle, Ivan Nikolaïevitch a vraiment changé ces derniers temps. Il prend soin de sa moustache, la pomponne et se lave souvent les mains. Et, en plus, il s’est offert une nouvelle casquette... »
Pélagie s'assoit, réfléchit, pense à la lettre et pleure comme une Madeleine. Elle ne peut bien sûr pas la lire, ni même distinguer une voyelle d’une consonne. Et bien entendu, elle aurait honte de la montrer à quelqu’un d’autre.
Ensuite, après avoir bien pleuré, elle la range sous une pile de linge, dans la commode, termine de repriser la veste d’Ivan Nikolaïevitch et attend ensuite que celui-ci rentre du travail.
Et quand celui-ci rentre, Pélagie fait mine de rien. Au contraire : elle discute d’un ton égal, posément, et même lui laisse entendre que cela ne lui déplairait pas d’enfin apprendre à lire et à écrire, qu'elle en a soupé d'être une bonne femme inculte et totalement analphabète.
Ivan Nikolaïevitch est ravi, bien sûr.
- C’est parfait ! Je vais te montrer ça tout de suite, lui dit-il.
- Eh bien, vas-y, montre-moi ! dit Pélagie tout en inspectant du coin de l’œil la moustache bien taillée et pomponnée de son époux. Et là, encore une fois, son cœur se serre et sa poitrine étouffe de frustration et de chagrin.
-
M. Zochtchenko – La femme analphabète (01)
Mikhail Zochtchenko, L’histoire d’une lettre et d'une femme analphabète Mikhaïl Zochtchenko - Михаил Зощенко
L’histoire d’une lettre et d'une femme analphabète
Расска́з о письме́ и о негра́мотной же́нщине
Extrait du Livre bleu ciel (Голуба́я кни́га)
(1935)Premier épisode - Первый эпизод
Жи́ли себе́ в Ленингра́де муж и жена́.
Муж был отве́тственный сове́тский рабо́тник. Он был неста́рый челове́к, кре́пкий, развито́й и вообще́, зна́ете ли, энерги́чный, пре́данный де́лу социали́зма и так да́лее.
И хотя́ он был челове́к просто́й, из дере́вни, и никако́го тако́го в своё вре́мя вы́сшего образова́ния не получи́л, но за го́ды пребыва́ния в го́роде он поднаторе́л во всём и мно́го чего́ знал и мог в любо́й аудито́рии ре́чи произноси́ть. И да́же вполне́ мог вступа́ть в спо́ры с учёными ра́зных специа́льностей – от физио́логов до эле́ктриков включи́тельно.
А жена́ его́, Пелаге́́я, ме́жду тем была́ же́нщина негра́мотная. И хотя́ она́ прие́хала из дере́вни вме́сте с ним, но ничему́ тако́му не научи́лась, оста́лась негра́мотной, и да́же свою́ фами́лию она́ не могла́ подпи́сывать.
А муж Пелаге́и, ви́дя таку́ю ситуа́цию, ужа́сно огорча́лся, страда́л и не понима́л, как ему́ выйти́ из беды́. Тем бо́лее он сам был чересчу́р за́нят и не име́л свобо́дного вре́мени на переподгото́вку свое́й супру́ги.
И он ей говори́л:
– Ты бы, Пелаге́юшка, как-нибу́дь научи́лась чита́ть и́ли хотя́ бы фами́лию подпи́сывать. На́ша страна́, – говори́т, – постепе́нно выхо́дит из веково́й темноты́ и некульту́рности. Мы круго́м ликвиди́руем се́рость и негра́мотность. А тут вдруг супру́га дире́ктора хлебозаво́да не мо́жет ни чита́ть, ни писа́ть, ни понима́́ть, чего́ напи́сано! И я от э́того терплю́ невозмо́жные страда́ния.
А Пелаге́я на э́то, коне́чно, так говори́т. Она́ руко́й махнёт и так отвеча́ет:
– Ах, – отвеча́ет, – Ива́н Никола́евич, об чём вы хлопо́чете! Мне э́тим не́ к чему занима́ться. В своё вре́мя я за э́то не взяла́сь, а тепе́рь мои́ го́ды постепе́нно прохо́дят, и моя́ мо́лодость исчеза́ет, и мои́ ру́ки специа́льно не гну́тся, что́бы, наприме́р, каранда́ш держа́ть. На что мне учи́ться и бу́квы выводи́ть? Пуща́й лу́чше молоды́е пионе́ры занима́ются, а я и так до ста́рости лет доживу́.
А муж Пелаге́и, коне́чно, вздыха́ет с огорче́нием и говори́т:
– Эх, эх, Пелаге́я Макси́мовна!..
Но одна́жды всё-таки Ива́н Никола́евич принёс домо́й уче́бник.
– Вот, – говори́т, – По́ля, нове́йший буква́рь-самоучи́тель, соста́вленный по после́дним да́нным нау́ки. Я, – говори́т, – сам тебе́ бу́ду пока́зывать. И про́сьба – мне не противоре́чить.
А Пелаге́я усмехну́лась ти́хо, взяла́ буква́рь в ру́ки, поверте́ла его́ и в комо́д спря́тала: пуща́й, де́скать, лежи́т, мо́жет, пото́мкам пригоди́тся.
А Leningrad vivait un couple, mari et femme.
Lui était un cadre soviétique encore assez jeune ; un travailleur solide, éclairé, et comme on dit, énergique, dévoué à la cause du socialisme, etc., etc....
Et bien qu'il fût un homme simple, venu de la campagne, et qu'il n’eût reçu qu’une éducation de base, au fil des années passées dans cette grande métropole, il s’était pas mal informé sur tout un tas de choses, et pouvait discourir devant n’importe quel auditoire, allant même jusqu’à tenir la dragée haute à divers spécialistes, aussi bien des physiologues que des électriciens.
Mais sa femme, Pélagie, venue du même village que lui, était restée totalement analphabète. Et n’ayant rien appris, elle ne savait pas même écrire son nom.
Et cette situation chagrinait terriblement son époux qui en souffrait. Il ne savait pas comment pouvoir la sortir de cette impasse. Comme en plus il était quotidiennement débordé, lui-même n'avait pas le temps de lui dispenser la formation et l’instruction dont elle avait si grandement besoin.
Souvent il lui répétait : - Pélagie, mon cœur, tu devrais d'une manière ou d'une autre apprendre à lire ou au moins à écrire ton nom. Notre pays, ajoute-t-il, sort progressivement de siècles d’obscurantisme et d’ignorance. Nous liquidons partout la bêtise et l’analphabétisme. Et toi, la femme du directeur de la fabrique de pain, tu ne sais ni lire, ni écrire, ni même comprendre un traître mot ! Et cela, vois-tu, me lamente...
Mais Pélagie lui répondait en soupirant : - Ah-la-la, mon bon Ivan Nikolaïevitch, pourquoi ces idées ! C’est chose bien inutile à présent. Quand j’aurais dû m’y mettre, je n’y suis pas parvenue, mais à présent, les années ont passé, ma jeunesse m’abandonne et mes doigts, par exemple, ne sont plus capables de tenir correctement un crayon. Pourquoi devrais-je étudier et savoir lire et écrire ? Il vaut mieux laisser ça aux jeunes générations, à nos vaillants pionniers. Quant à moi et jusqu’à mes vieux jours je saurai bien m’en passer.
Et Ivan Nikolaïevitch bien sûr, soupirait amèrement : - Ah... Pélagie, Pélagie...
Pourtant un jour, voilà qu’il ramène à la maison un livre.
- Voici, dit-il à son épouse, un manuel d'auto-apprentissage pour la lecture et l’écriture basé sur les dernières connaissances scientifiques. Et c’est moi, ajoute-t-il, qui vais te montrer comment faire. Et je t’en prie, ne me contredis pas.
Pélagie lui sourit doucement, prend l’ouvrage, le tourne et le retourne puis va le ranger dans la commode : - laissons-le tranquillement reposer, peut-être qu'il servira à nos enfants et petits-enfants…
-
M. Zochtchenko – Et donc, l’amour…
Mikhaïl Zochtchenko - Михаил Зощенко
II. Histoires d’amours - Расска́зы о любви́
Extraits - отрывки
...О влюблённость, ты стро́же судьбы́.
Повели́тельней дре́вних зако́нов отцо́в…
Сла́ще зву́ков вое́нной трубы́....O Amour, Toi qui es plus sévère que le destin.
Maître des anciennes lois de nos pères...
Plus doux que le chant martial des trompettes.Alexandre Blok, l’amour, 1905. (Cité par Mikhaïl Zochtchenko en introduction du chapitre)
Et donc, l'amour... - Ита́к, любо́вь...
(1925)
Extrait - отрывок
Traduction : Maya Minoustchine
Editions Solin, in ‘Les Sentimentales’
Voici, en guise d’introduction aux petites histoires choisies pour ce deuxième chapitre, 'Histoires d'amours' (Рассказы о любви), un extrait d’une autre nouvelle de Mikhaïl Zochtchenko : ‘Pourquoi le rossignol chantait’ (О чём поёт соловей), écrite en 1925, présentée ici dans la traduction française donnée par Maya Minoustchine, in ‘Les Sentimentales’, Solin, 1991.
Les éléments entre crochets [...] ont été ajoutés car absents de la traduction de Maya Minoustchine.
(nb : cette nouvelle ne fait pas partie du ‘Livre bleu ciel’)
А ведь посмею́тся над на́ми лет че́рез три́ста! Стра́нно, ска́жут, люди́шки жи́ли. Каки́е-то, ска́жут, у них бы́ли де́ньги, паспорта́. Каки́е-то а́кты гражда́нского состоя́ния и квадра́тные ме́тры жили́щной пло́щади…
Ну, что ж! Пуща́й смею́тся.
Одно́ оби́дно: не пойму́т ведь, че́рти, полови́ну. Да и где же им поня́ть, е́сли жизнь у них така́я бу́дет, что, мо́жет, нам и во сне не сни́лась!
А́втор не зна́ет и не хо́чет зага́дывать, кака́я у них бу́дет жизнь. Заче́м же трепа́ть свои́ не́рвы и расстра́ивать здор́овье – всё равно бесце́льно; всё равно не уви́дит, вероя́тно, а́втор по́лностью э́той бу́дущей прекра́сной жи́зни.
(…)
Ах, чёрт! До чего́ весёлой и привлека́тельной рису́ется а́втору бу́дущая жизнь!
Но тут сто́ит призаду́маться. Ведь е́сли вы́кинуть из жи́зни каки́е-то де́нежные счёты и коры́стные моти́вы, то в каки́е же удиви́тельные фо́рмы вы́льется сама́ жизнь! Каки́е же отли́чные ка́чества приобрету́т челове́ческие отноше́ния! И, наприме́р, любо́вь. Каки́м, небо́сь, пы́шным цве́том расцветёт э́то изя́щнейшее чу́вство!
Ах ты, кака́я бу́дет жизнь, кака́я жизнь! С како́й сла́дкой ра́достью ду́мает о ней а́втор, да́же вчу́же, да́же без ма́лейшей гара́нтии заста́ть её. Но вот – любо́вь.
Об э́том должна́ быть осо́бая речь. Ведь мно́гие учёные и други́е лю́ди вообще́ скло́нны понижа́ть э́то чу́вство. Позво́льте, говоря́т, кака́я любо́вь? Не́ту никако́й любви́. И никогда́ и не́ было. И вообще́, мол, э́то зауря́дный акт того́ же гражда́нского состоя́ния, ну, наприме́р, вро́де похоро́н.
Вот с э́тим а́втор не мо́жет согласи́ться.
А́втор не хо́чет испове́дываться пе́ред случа́йным чита́телем и не хо́чет не́которым, осо́бо неприя́тным а́втору, кри́тикам открыва́ть свое́й инти́мной жи́зни, но всё же, разбира́ясь в ней, а́втор вспомина́ет одну́ деви́цу в дни свое́й ю́ности. Э́такое бы́ло у ней глу́пое бе́лое ли́чико, ру́чки, жа́лкие пле́чики. А в како́й теля́чий восто́рг впа́дал а́втор! Каки́е чувстви́тельные мину́ты пережива́л а́втор, когда́, от избы́тка всевозмо́жных благоро́дных чувств, па́дал на коле́ни и, как ду́рак, целова́л зе́млю.
Тепе́рь, когда́ прошло́ пятна́дцать лет и а́втор слегка́ седе́ет от разли́чных боле́зней, и от жи́зненных потрясе́ний, и от забо́т, когда́ а́втор про́сто не хо́чет врать и не́ для чего ему́ врать, когда, наконе́ц, а́втор жела́ет уви́деть жизнь, как она́ есть, без вся́кой лжи и украше́ний, – он, не боя́сь показа́ться смешны́м челове́ком из про́шлого столе́тия, всё же утвержда́ет, что в учёных и обще́ственных круга́х си́льно на э́тот счёт ошиба́ются.
(…)
Ита́к, любо́вь.
Пуща́й об э́том изя́щном чу́встве ка́ждый ду́мает как хо́чет. (...)
А́втор то́лько хо́чет рассказа́ть чита́телю об одно́м ме́лком любо́вном эпизо́де, случи́вшемся на фо́не тепе́решних дней. (...)Qu'est-ce qu'on rira de nous d'ici trois cents ans ! Nos ancêtres vivaient quand même d'une façon bizarre, dira-t-on. Il leur fallait des actes d'état civil, des passeports, de l'argent, et des mètres carrés de surface habitable !…
Eh bien ! qu'on rie !
Je ne regrette qu'une chose : c'est que les gens n'y comprendront rien. Et que pourraient-ils comprendre, puisque leur vie sera plus différente de la nôtre que nous ne pouvons l'imaginer, même en rêve !
Je ne sais pas quelle sera leur vie et je ne veux pas jouer les prophètes. A quoi bon se mettre martel en tête : de toute façon, je ne la verrai pas, cette magnifique vie future.
(…)
Bon Dieu ! que la vie sera belle et passionnante !
Ici, cela vaut la peine de réfléchir un brin. Si l'on supprime les rapports d'argent et les motifs intéressés, quelles formes étonnantes prendra la vie ! Quelle qualité merveilleuse auront les relations humaines ! Prenez l'amour, par exemple. Comme ce sentiment noble et distingué va s'épanouir ! Ah, que la vie sera belle, que la vie sera belle ! J'y pense avec une joie sans pareille, [bien qu’elle me restera étrangère,] bien que je n'aie aucune chance de la connaître.
Pour ce qui est de l'amour, il mérite un chapitre à part. De nombreux savants et d'autres citoyens ont tendance à rabaisser ce sentiment. L'amour n'existe pas, disent-ils. Et il n'a jamais existé. Ce n'est qu'un vulgaire acte d'état civil. Comme un enterrement, par exemple.
Je ne suis pas du tout d'accord là-dessus.
Je ne veux pas me confesser devant un lecteur que je ne connais pas, ni dévoiler ma vie intime à des critiques pour qui j'ai fort peu d'estime. Néanmoins, en y pensant, je me souviens d'une certaine demoiselle que j'ai connue à l'époque de mon adolescence. Elle avait un minois pâle et insignifiant, des mains petites et des épaules étroites. Mais comme j'étais en extase devant elle ! Quels moments inoubliables j'ai vécus quand, débordant de toutes sortes de nobles sentiments, je tombais à genoux et baisais le sol, imbécile que j'étais.
A présent que quinze ans ont passé et que mes cheveux commencent à blanchir des suites de diverses maladies, des soucis et des bouleversements de l'existence, que je ne veux pas mentir [et n’en ai d’ailleurs aucune raison] et que je veux enfin voir la vie comme elle est, sans mensonge ni ornement je peux affirmer sans craindre d'être ridicule et de passer pour un homme du siècle dernier, qu'on se trompe fort à ce sujet dans la société et dans les milieux scientifiques.
Donc, il s'agit de l'amour.
Chacun peut en penser ce qu'il veut. Quant à moi, je m'en tiens à mon opinion¹ et je veux seulement vous raconter une brève histoire qui s'est passée de nos jours…
1- Ici, la traduction française s’écarte légèrement des versions russes consultées. L’auteur qualifie l’amour de ‘beau sentiment’ (изя́щное чу́вство) mais avoue ‘sa propre insignifiance et son incapacité face à l’existence, et garde son quant à soi.’ (« Авто́р же, признава́я со́бственное ничто́жество и неспосо́бность к жи́зни, (...) всё же остаётся при своём мне́нии. »). -
M. Zochtchenko – Bon voyage ! (05)
Arzamas (Арзамас), début du XX° siècle Bon voyage !
После́дний расска́з под ло́зунгом Счастли́вый путь
Episode cinq - Пя́тый эпизод
Вот он [Лю́тик] уезжа́ет к свое́й невероя́тной краса́вице, кото́рая, ви́дя, что он прие́хал налегке́ и не мо́жет тепе́рь име́ть тако́й комфо́рт жи́зни, вско́ре расстаётся с ним. А он тогда́ же́нится на одно́й зажи́точной певи́чке, кото́рая выступа́ет на конце́ртах по пять раз в день и име́ет пра́во на хоро́шую жизнь.
Что каса́ется Еле́ны Григо́рьевны, то она́ вско́ре выхо́дит за́муж за э́того дурака́ Фёдорова.
А тот, по стра́нному совпаде́нию, прожи́в с ней полго́да и не зна́я подро́бностей о предыду́щем му́же, стал то́же чего́-то жа́ловаться на своё здоро́вье, но Еле́на Григо́рьевна, засмея́вшись, сказа́ла:
– Ну, что ж, е́сли так, тогда́ дава́йте расста́немся.
На что тот, почти́ момента́льно попра́вившись, стал повсюду́ быва́ть с ней, и жизнь их потекла́ по устано́вленным пра́вилам.
Они́ ча́сто выезжа́ют в рестора́н. Она́, уста́вшая от жите́йских бурь, слегка́ постаре́ла и, сидя́ за сто́ликом, презри́тельно погля́дывала на мужчи́н. А болва́н Фёдоров, ку́шая цы́плят и уте́й, в свою́ о́чередь с тоско́й погля́дывал на моло́деньких баб, кото́рые там и сям располо́жены в рестора́не.
Неимове́рные тра́ты де́нег заста́вили Еле́ну Григо́рьевну си́льно раскоше́литься. Она́ беззасте́нчиво ста́ла продава́ть золоты́е моне́ты ца́рской чека́нки. И вско́ре на э́том засы́палась.
Ей приши́ли де́ло и неда́вно вы́слали её на жи́тельство в го́род Арзама́с.
А по́длец Фёдоров от э́тих дел отбоя́рился. Он сказа́л:
«Я не я, и супру́га не моя́, и насчёт де́нег я поня́тия не име́л – я люби́л её бескоры́стно».
Тем не ме́нее, снеда́емый тако́й любо́вью, он за ней в Арзама́с не пое́хал.
Так пожела́ем же ей счастли́вого пу́ти и споко́йной жи́зни в Арзама́се, где она́, наве́рное, бу́дет конто́рщицей и где она́ полу́чит те чу́вства, кото́рые она́ заслу́живает без своего́ кру́пного бога́тства.
Счастли́вый путь!
Ainsi notre Bleuet partit rejoindre son incroyable beauté, laquelle, s’apercevant bientôt qu'il n’avait plus les moyens de lui offrir une vie suffisamment confortable, rompit abruptement. Il trouva ensuite à convoler avec une riche divette d’opérette qui se produisait cinq fois par jour, méritant enfin d’avoir la vie belle.
Quant à Elena Grigorievna, elle épousa bientôt cet imbécile de Fédorov.
Et cet imbécile de Fédorov, par une étrange coïncidence, au bout de six mois, ne connaissant pas tous les détails concernant son prédécesseur, commença également à geindre et se plaindre, mais Elena Grigorievna lui riant au nez déclara tout net : - Eh bien, si c’est comme ça, divorçons !
Sur quoi, ce crétin, s'étant presque instantanément rétabli, s’accommoda de son épouse. Et ensemble, monsieur et madame menèrent dès lors une vie bien rangée.
Souvent on peut les voir au restaurant. Elle, fatiguée des choses de la vie, vieillit petit à petit et, assise à une table, regarde les hommes avec mépris, pendant que de son côté son imbécile de Fédorov, se goinfrant de poulardes et de cuisses de canards, jette au travers de la salle un regard triste vers les jeunes femmes.
Des dépenses excessives ont depuis forcé Elena Grigorievna à gréver son patrimoine. Bientôt on l’a prise la main dans le sac pour avoir, sans vergogne et bien imprudemment, commencé à vendre ses pièces d’or frappées de l’estampe impériale¹.
On a récemment engagé des poursuites contre elle et on l’a exilée à Arzamas². Quant à ce scélérat de Fédorov il a su éviter ces avanies, en affirmant : - Je ne suis pas comme ça et ma femme ce n’est pas moi. Je n'avais aucune idée de toutes ses affaires d’argent. Je l'aimais de manière désintéressée.
Néanmoins, et malgré son amour foncièrement ‘altruiste’, il prit le parti de ne pas la suivre dans son exil.
Souhaitons donc à Elena Grigorievna bon voyage et une vie paisible à Arzamas, où, n’en doutons pas, elle saura trouver un emploi dans un bureau quelconque et où elle recevra toute l’affection et l’amour qu'elle mérite en retour, dépossédée à jamais de toute richesse.
Bon voyage !
1- Le commerce de l’or étant alors rigoureusement interdit entre particuliers en URSS.
2- Arzamas (Арзамас), ville située à plus de mille kilomètres de Saint-Pétersbourg, aux portes de la Sibérie, où furent, en leur temps, exilés Maxime Gorki et d’autres. -
M. Zochtchenko – Bon voyage ! (04)
Lettre d'amour Bon voyage !
После́дний расска́з под ло́зунгом Счастли́вый путь
Episode quatre - Четвёртый эпизод
Нет, она́ [Еле́на Григо́рьевна] ничего́ не говори́т ему́, когда́ он на друго́й день приезжа́ет. Она́ то́лько не́рвно хо́дит по са́ду, нетерпели́во рвёт листо́чки с дере́вьев и ше́пчет: «Вот так да!»
А э́тот подле́ц Лю́тик, не привы́кши ви́деть её тако́й, прихо́дит от э́того зре́лища в содрога́ние и говори́т себе́:
«Э́то, ка́жется, я перехвати́л че́рез край. Семь лет я обма́нываю э́ту ду́ру и да́же не живу́ с ней. А в си́лу её любви́ ко мне я, ка́жется, закрыва́ю ей до́ступ к интере́сам жи́зни».
И тогда́ он, у кото́рого не́жные побеги́ со́вести ещё не совсе́м завя́ли, прихо́дит в сад, сади́тся с ней ря́дом на скаме́ечку и так говори́т ей:
– Серде́чный приве́т, Еле́на Григо́рьевна. Я хочу́ вам ны́нче рассказа́ть кое о чём. Вот, зна́ете, како́е де́ло…
И начина́ет ей расска́зывать, как э́то бы́ло.
– Да, – говори́т, – я не жил с ва́ми семь лет в си́лу обма́на. Но я не жела́ю бо́льше заеда́ть ва́шу жизнь. Ка́ждое живо́е существо́ име́ет пра́во на чью-ли́бо любо́вь и ла́ску, и вы испо́льзуйте э́тот зако́н приро́ды.
Она́ говори́т:
– Э́то хорошо́, что вы мне сказа́ли. И, пове́рьте, мне о́чень до́роги не́жные побе́ги ва́шей со́вести. Но я, – говори́т, – и без того́ всё э́то зна́ла.
Он си́льно удивля́ется, а она́ продолжа́ет:
– Что же каса́ется ва́ших слов насчёт любви́ и ла́ски, то я, – говори́т, – не така́я уж ду́ра, как вы ду́маете. Любо́вь и ла́ска у меня́ быва́ли, и вы напра́сно меня́ жале́ете и счита́ете за придуркова́тую, ду́мая, что я то́лько на вас и гляде́ла.
Тогда́ он в стра́шном гне́ве встаёт со скаме́йки и говори́т:
– Как понима́ть ва́ше выраже́ние? Зна́чит, вы ца́цкались с други́ми и име́ли, ка́жется, любо́вников, и́ли, – говори́т, – я чего́-то не понима́ю. Отве́тьте мне их имена́, и́ли я сам за себя́ не отвеча́ю.
Она́ называ́ет ему́ семь разли́чных имён, и в чи́сле их упомина́ет фами́лию Фёдоров и фами́лию Орло́в.
От э́тих двух фами́лий Лю́тик прихо́дит в содрога́ние и па́дает на скаме́йку.
Он говори́т:
– Тогда́ я дура́к, что вам рассказа́л. Вы, – говори́т, – есть проявле́ние всей челове́ческой по́длости. И моё презре́ние к вам не дозволя́ет мне находи́ться с ва́ми ря́дом. Я, – говори́т, – от вас уезжа́ю. До свида́нья.
Он ду́мал, что она́ бу́дет его́ умоля́ть, но она́, почу́вствовав си́лу своего́ бога́тства, говори́т:
– О́чень великоле́пно. А то я сама́ хоте́ла вам э́то предложи́ть.
Он плюёт на цветы́, на клу́мбу, на скаме́йку и, взбешённый, собра́в свои́ чемода́ны, момента́льно уезжа́ет в Ленингра́д.
А она́ смеётся и говори́т:
– Валя́й, валя́й, я, – говори́т, – за свои́ де́ньги почи́ще тебя́ ви́дела.
Mais non... Eléna ne dira rien quand son gredin de Bleuet rentrera le lendemain. Pas un mot. Elle se contente de parcourir nerveusement les allées du jardin, s'en prenant fiévreusement aux frondaisons et murmurant : - Ah ! Puisque c’est comme ça !...
Et cette canaille de Bleuet, peu habitué à la voir ainsi, frémit et se dit : « Je crois que là j’ai vraiment dépassé les bornes. Ça fait sept ans que je la trompe comme une fieffé goujat et que je ne partage plus rien avec elle. Et à cause de son amour pour moi, j’ai bien l’impression de l’avoir empêchée de profiter de l’existence... »
Et puis cette ordure, dont les tendres pousses de conscience ne sont pas encore complètement flétries, sort dans le jardin, s'assoit à côté d'elle sur le banc et lui dit : – Mon bonjour le plus cordial, Elena Grigorievna. Je dois vous avouer quelque chose aujourd'hui. Ainsi, voyez-vous...
Et là il commence à tout lui raconter.
- Oui, confie-t-il, depuis sept ans, à cause de toutes mes tromperies, je ne partage plus rien avec vous. Mais je ne veux plus être cet ogre qui dévore votre vie. Chaque être en ce monde a droit à recevoir amour et affection, et vous devez profiter de cette loi naturelle.
Elle répond alors : - C'est bien que vous vous soyez confié à moi. Et croyez-moi, les élans de votre conscience me vont droit au cœur. Mais, voyez-vous, je savais déjà tout.
Bleuet en reste surpris, pendant que son épouse poursuit : - Quant à vos paroles sur l’amour et l’affection, eh bien ! dit-elle, je ne suis pas aussi nigaude que vous le pensez. D’autres ont su m’en donner de l’amour et de l’affection, et vous me plaigniez bien inutilement en imaginant que j’étais une godiche et en croyant que je n’avais d’yeux que pour vous.
Alors soudain il se lève du banc et pris d’une terrible colère lui assène : – Comment dois-je comprendre cela ? Donc, vous vous amusiez avec d’autres et vous aviez, si je saisis bien, des amants, ou ai-je mal compris ?... Je veux savoir leurs noms, sinon je ne réponds plus de moi !
Elle lui jette sept noms différents, parmi lesquels, entre autres, celui de Fédorov, le comptable et aussi celui d’Orlov, le médecin.
En entendant ces deux noms, Bleuet frémit et en tombe sur les fesses.
- Alors je suis un idiot de vous avoir tout avoué. Et vous, dit-il, vous êtes l’incarnation même de toute la vilenie humaine. Et mon mépris à votre égard ne me permet plus de rester vivre sous le même toit. Je vous quitte, conclut-il. Adieu madame !
Bien sûr, en disant cela, il pensait qu'elle le supplierait de rester, mais elle, sentant le pouvoir de l’argent dont elle est héritière, se contente de lui répondre : - Très bien. Je comptais d’ailleurs vous le proposer moi-même...
Il crache sur les tapis de fleurs, sur le banc, et le jour même, fou de rage, fait ses valises et part pour Leningrad.
Et elle en rit et dit : - File, file, quant à moi, j’en ai vu d’autres pour mon argent et des bien pires…
-
M. Zochtchenko – Bon voyage ! (03)
Hôtel Astoria, début du XX° siècle Bon voyage !
После́дний расска́з под ло́зунгом Счастли́вый путь
Episode trois - Третий эпизод
И так прохо́дит год и два. И наконе́ц три. И прохо́дит пять лет, и де́ло приближа́ется к на́шим дням.
И вот наступа́ет 1933 год.
И вот раз одна́жды прихо́дит до Еле́ны Григо́рьевны и́хний сосе́д. Тако́й счетово́д Фёдоров. Тако́й вообще́ счетово́дишка – дура́к, фанфаро́н и ме́лкая ли́чность.
Чего́-то они́ разговори́лись о том, о сём (а Лю́тика не́ было до́ма), а Еле́на Григо́рьевна говори́т:
– Знае́те что, мне ны́нче ску́чно. Поедёмте в рестора́н. Я бу́ду пла́тить, а вы не беспоко́йтесь. Послу́шаем му́зыку, ску́шаем по цыплёнку и проведём инте́ресно вре́мя.
Этот прохво́ст, счетово́дишко Фёдоров, говори́т:
– О́чень рад. С вели́ким удово́льствием.
Вот они́ е́дут в Ленингра́д. Захо́дят в «Асто́рию». Ковры́. Сто́лики. Игр́ает орке́стр. Танцу́ют великоле́пные па́ры. А э́тот болва́н Фёдоров оде́т, наве́рное, в свой се́рый пиджачо́к, небри́тая мо́рда, га́лстук, наве́рное, сверну́лся на сто́рону. Ай-яяй!
Вот они́ садя́тся за сто́лик, зака́зывают себе́ цыпля́т и так да́лее. И вдруг Еле́на Григо́рьевна ви́дит – что та́кое – фантасмаго́рия! Она́ ви́дит: её супру́г, Лю́тик, танцу́ет ши́мми с како́й-то да́мой.
Ах, она́ ничего́ не сказа́ла и не вздро́гнула. Она́ то́лько вста́ла из-за сто́лика и пошла́ к вы́ходу, бу́дто с ней приклю́чилось нехорошо́ и ей на́до пойти́ в убо́рную.
А её счетово́дишко Фёдоров, видя́, что су́мочка с деньга́ми на столе́, не стал трево́житься. Она́, ду́мает, навря́д ли сбежа́ла. А в кра́йнем слу́чае я два цыплёнка съем.
Вот Еле́на Григо́рьевна лети́т момента́льно домо́й. И по доро́ге ей по́лностью раскрыва́ется вся чудо́вищная карти́на. Ей сра́зу ста́ло всё я́сно, и како́й обма́н она́ име́ла в тече́ние семи́ лет.
Она́ лети́т домо́й. Сра́зу ро́ется в е́го пи́сьменном столе́. Выта́скивает ра́зные пи́сьма и запи́сочки и чита́ет э́то всё побеле́вшими губа́ми. И ви́дит – да, обма́н налицо́, и он не поддаётся описа́нию.
Она́ нахо́дит ра́зные да́мские пи́сьма. Она́ чита́ет в них поэти́ческие слова́ о том, о сём: «Уважа́емый Лю́тик…», «Ты – мой бог…», «Целу́ю вас…», «Ах, ах…». И всё тако́е.
Она́ воскли́цает: «Ах!», па́дает ненадо́лго в о́бморок, но пото́м берёт себя́ в ру́ки и говори́т себе́: «Я, ка́жется, полюби́ла подлеца́».
Et c’est ainsi qu’un an ou deux s'écoulent. Et puis trois. Et cinq années encore, jusqu’à nos jours.
Et nous voici à présent en 1933. Un jour, chez Elena Grigorievna passe un voisin, un certain Fédorov, comptable de son état. Ce genre de petit comptable, stupide, fanfaron et mesquin.
Ils commencent à bavarder de choses et d’autres (Bleuet n’était pas au logis) ; Elena lui déclare : - Vous savez quoi Fédorov, je m'ennuie aujourd’hui. Allons au restaurant. N’ayez aucune inquiétude, c’est moi qui paierai. On écoutera de la musique, on mangera de la poularde, et nous passerons un bon moment.
Et ce scélérat, ce comptable de Fédorov, répond : - J’en serais heureux. Avec grand plaisir.
Et les voilà partis à Leningrad. Ils descendent à l’Astoria-Palace. Des tapis, des tables dressées, un orchestre et des couples ravissants qui dansent. Et cet idiot de Fédorov qui porte probablement son habituelle veste grise, la cravate sûrement de traviole, et sa gueule mal rasée - ouais, ouais, ouais...
Alors ils s’assoient à table et commandent des poulardes et autres délicatesses. Et soudain, Elena Grigorievna a une vision, ah ! une vision... abracadabrantesque ! Elle voit son mari, son Bleuet, danser aux bras d’une autre femme.
Oh, sur le coup Elena ne dit rien ! Elle ne bronche pas. Et, comme soudain prise d'une envie pressante d'aller aux toilettes, elle se lève simplement de table et se dirige vers la sortie.
Et Fédorov, le comptable, voyant qu’elle a laissé son sac à main sur la table, avec son oseille dedans, ne s'inquiète pas outre mesure. Peu probable, doit-il se dire, qu’elle ait pris la poudre d’escampette. « Et au pire, résonne-t-il, je finirai nos deux poulardes. »
Voilà qu’Elena regagne en trombe le domicile conjugal. En chemin, toute la monstruosité du tableau lui est apparue. D’un coup tout est devenu clair à ses yeux. « Ah ! que de tromperies durant ces sept dernières années ! »
A peine entrée, immédiatement, elle fouille dans le tiroir à lettres de son époux. Elle en sort divers billets et petits mots doux et les lit tous, l’un après l’autre, les lèvres blanches et tremblantes. Et elle découvre, toute l’étendue de la tromperie : des lettres de dames, des mots pleins de poésie sur ceci, sur cela : « Cher Bleuet… », « Je t’adore… », « Je t'embrasse… », « Oh oui ! Oh oui !… ». J’en passe et des pires encore.
- Bonté divine ! s'exclame-t-elle, et elle tourne de l’œil un instant. Mais tout de suite se ressaisissant : Je crois bien que j’étais amoureuse d'un fieffé scélérat…
-
M. Zochtchenko – Bon voyage ! (02)
Un dandy... Bon voyage !
После́дний расска́з под ло́зунгом Счастли́вый путь
Episode deux - Второй эпизод
Lecture : Alexandre Filippenko (Александр Филиппенко)
Он [Лю́тик] переезжа́ет в Де́тское Село́ в со́бственный дом и вдруг примеча́ет, что да́мочка-то ему́ ма́ло интере́сна. Никако́й тако́й любви́ у него́ к ней не име́ется и да́же ему́ неохо́та находи́ться с ней ря́дом и дыша́ть тем же во́здухом.
«Разводи́ться, – ду́мает, – мне с ней в вы́сшей сте́пени глу́по, но я, – ду́мает, – зева́ть не буду́».
И вот он заво́дит ра́зные фли́рты и рома́ны и ра́зные любо́вные похожде́ния. Живёт там на по́лный ход с како́й-то невероя́тной краса́вицей. При э́том с ней ку́тит и выпива́ет и броса́ет к её нога́м ра́зные ме́лкие це́нности.
Домо́й приезжа́ет, как говори́тся, е́ле можа́ху, но при э́том де́лает вид, бу́дто он чересчу́р утоми́лся строи́тельством и дела́ми и поэ́тому не мо́жет да́же бесе́довать со свое́й супру́гой.
– Я, – говори́т, – извиня́юсь, не могу́ по-пре́жнему подо́лгу разгова́ривать с ва́ми на ра́зные те́мы и тем бо́лее любова́ться ва́ми, поско́льку от уси́ленных заня́тий у меня́ измени́лся хара́ктер и я потеря́л не́которую жи́вость своего́ темпера́мента.
И при э́том он стал при ней притворя́ться – хо́дит сго́рбившись, о́хает, ха́ркает ли́шней слюно́й и прикрыва́ется двумя́ одея́лами. А у самого́ мо́рда цвету́щая и здоро́вье – лу́чше не на́до.
В доверше́ние всего́ он подговори́л одного́ знако́мого врача́ Орло́ва, что́бы тот нашепта́л Еле́не Григо́рьевне ра́зные устраша́ющие слова́. И дал ему́ для э́того не́которую су́мму де́нег.
Вот врач приезжа́ет, а́хает, восклица́ет и говори́т Еле́не Григо́рьевне:
– Да! Э́то да! О́хо-хо! Тако́е молодо́е, цвету́щее существо́, а здоро́вье у него́ в вы́сшей сте́пени пога́ное. Вы его́ береги́те и не волну́йте. Пуща́й он лу́чше всего́ спит в отде́льном кабине́те. И ва́ше да́мское де́ло исполня́ть все его́ капри́зы и тре́бования.
Вот э́та ду́ра немы́слимо рыда́ет, хо́дит на цы́почках и ни́чем не трево́жит своего́ супру́га, кото́рого по-пре́жнему лю́бит и обожа́ет.
Voilà donc que notre Bleuet aménage à Dietskoe Selo¹ chez son épouse Elena Grigorievna, et là soudain se rend compte qu’elle ne l'intéresse plus guère. Il comprend qu’il n’a pas un amour tel pour désirer éternellement vivre auprès d’elle et respirer le même air que le sien.
« Divorcer, pense-t-il, serait bien stupide de ma part. Mais je ne vais pas rester à bayer et me tourner les pouces. »
Et voilà qu'il commence à flirter çà et là, à vivre diverses aventures et romances. C’est ainsi qu’il s’amourache d’une beauté incroyable. Les deux tourtereaux font la noce, trinquent à leur bonheur et le Bleuet transi dépose aux pieds de la belle de coûteux petits présents.
Quand il rentre à la maison, comme on dit beurré comme un p’tit Lu, il prétend qu'il est trop épuisé par ses affaires, son travail, et qu'il n’a même plus la force de tenir une conversation.
- Je suis désolé, dit-il à son épouse, je ne peux à chaque fois passer des heures à bavarder de tout et n’importe quoi, et encore moins à rester là à vous contempler, car à force de trimer, mon caractère en pâtit. Voyez comme j'ai perdu toute ma vivacité et ma fougue !
Et en même temps, devant elle, il commence à feindre, à marcher le dos courbé, à gémir et à cracher, à s’envelopper dans une double couverture. Mais sa gueule, elle, reste épanouie. En meilleure santé notre Bleuet ne saurait être.
Pour couronner le tout, il convainc Orlov, un médecin de sa connaissance, de susurrer à l’oreille d’Elena Grigorievna de bien effrayants diagnostics à son sujet. Et pour cela il a eu soin de graisser la patte du bonhomme.
Le médecin, l’air grave, confie à Elena Grigorievna : - Oh là là ! Pour de bon, un être si jeune, à la fleur de l’âge, mais pourtant en si piteuse santé... Prenez soin de lui, madame, et ne le tracassez en rien. Il serait préférable que vous fassiez chambre à part. Votre devoir d’épouse est de répondre à ses desiderata et satisfaire à ses moindres caprices.
Et voilà cette idiote qui se met à sangloter sans arrêt, qui marche sur la pointe des pieds en faisant le moins de bruit possible pour ne pas déranger son mari, cet homme qu'elle aime tant, cet être qu’elle adore plus que tout.
1- Dietskoe Selo (Детское Село), nom de la ville de Pouchkine (Пушкин) entre 1918 et 1937 - et auparavant, sous les tsars, Tsarskoe Celo (Царское Село) -, une des résidences impériales située à une vingtaine de kilomètres au sud de Saint-Pétesbourg. -
M. Zochtchenko – Bon voyage ! (01)
Bon voyage ! Счастли́вый путь! Mikhaïl Zochtchenko - Михаил Зощенко
Bon voyage !
После́дний расска́з под ло́зунгом Счастли́вый путь
Extrait du Livre bleu ciel (Голуба́я кни́га)
(1935)Premier épisode - Первый эпизод
Бога́тых, со́бственно, у нас не́ту. Но зажи́точные у нас име́ются.
У нас не́которые хорошо́ получа́ют. Не́которые по за́ймам выи́грывают. Не́которые вообще́ пёс их зна́ет отку́да беру́т де́ньги.
Но что тако́е бога́тство – мы ма́ло себе́ представля́ем. Мы почти́ не зна́ем, что э́то за состоя́ние, при кото́ром всё мо́жно купи́ть, и ру́шатся все прегра́ды, и нет ничего́ на све́те, чего́ нельзя́ пожела́ть.
(...)
Вот, изво́льте, расска́з о том, как одна́ любо́вь была́ ку́плена за де́ньги и что из э́того получи́лось.
А жила́ в Ленингра́де одна́ вообще́ да́мочка, до́чка одного́ бога́того инжене́ра.
И́ли он не был инжене́р, а был подря́дчик – сейча́с э́то хорошо́ не изве́стно. То́лько факт, что он стро́ил ча́стные дома́ и при э́том неимове́рно разбогате́л. Ну, мо́жет быть, там ха́пнул и́ли вообще́ укра́л, я не зна́ю.
Вот он черто́вски разбогате́л (а бы́ло э́то в нача́ле НЭ́Па¹) и, разбогате́вши, стал, коне́чно, приобрета́ть ра́зные це́нные вещи́цы, ра́зные там карти́ны, ковры́, ла́мпы, одея́ла. При э́том у него́ име́лись золоты́е моне́ты ца́рской чека́нки, брилья́нты и вообще́ чёртова у́йма вся́кого добра́ и костю́мов.
Коне́чно, неизве́стно, что случи́лось бы с ним в на́ши дни, но он, бу́дучи неглу́пым челове́ком, своевре́менно в два́дцать четве́ртом году́ у́мер со споко́йной улы́бкой на уста́х – де́скать, эх, вы, дураки́, не зна́ю, как вы, а я прили́чно на́жил и до́чке всё передаю́.
И сам, как говори́тся, сыгра́л в я́щик.
А до́чка у него́ была́ ну вообще́ малоинтере́сное существо́, така́я вообще́ ба́рышня ни то ни сё. Ну вообще́ хо́дит, сиди́т, говори́т и ку́шает, но к поэ́зии не име́ет скло́нности и на роя́ле и́грать не мо́жет.
Без своего́ бога́тства ей, коне́чно, ноль цена́, но, поско́льку у неё бы́ло бога́тство, за ней мужчи́ны си́льно волочи́лись и да́же три ра́за подря́д жени́лись на ней, но всё как-то неуда́чно. И да́же за ней оди́н до́ктор уха́живал. Но, бу́дучи полити́чески гра́мотным челове́ком, он не прида́л значе́ния её бога́тству, понима́я, что э́то есть не́что кратковре́менное. Он не́сколько поуха́живал за ней и, предвидя́ неприя́тности, ушёл, как говори́тся, в кусты́.
Но тут она́ знако́мится с одни́м инжене́ром. Тако́й интере́сный краса́вец, тоня́га, одева́ется. Тако́й вообще́ педа́нт и люби́мец же́нщин. Души́стый плато́к в карма́не, каки́е-то за́понки, ещё что-то тако́е. И при э́том име́ет и́мя – Лю́тик.
Вот э́тот моло́дой люби́мец дам посеща́ет на́шу Е́лену Григо́рьевну и ви́дит у неё несме́тное коли́чество барахла́. И вот, распали́вшись на э́то барахло́, он кру́жит да́мочке го́лову и одна́жды говори́т ей, мол, не хоти́те ли вы быть мое́й жено́й.
А э́та ду́ра, влюблённая в него́ как ко́шка, трясётся от ра́дости и говори́т: «Ах, я твоя́ наве́ки».
Вот он, не будь дура́к, же́нится на ней поскоре́й, чу́дно живёт, восторга́ется жизнью́, заку́сывает по пять раз в день и ду́мает: «Вот так устро́ился!»
1- НЭП: Новая экономическая политика, — это этап в истории СССР, когда большевики частично вернули право на частную собственность и свободную торговлю. Это шло вразрез с коммунистической идеологией, но помогло большевикам удержать власть. НЭП начался в 1921-м и завершился к 1929 году. Читайте.
En fait, chez nous il n’y a pas de riches. Mais il y a, disons, ‘des gens aisés’.
Certains sont bien payés. Certains s’engraissent grâce aux bons d’Etat. D’autres, personne n’a même idée d’où diable ils tirent leur argent.
Mais nous n’avons aucune idée de ce qu’est la richesse, la vraie. Nous ne connaissons pas ou à peine ce genre de confort où tout peut être acheté, où toutes les barrières s’effondrent et où il n’y a rien au monde qu’on désire qui ne puisse être acquis par l’argent.
(...)
Voici, si vous le permettez, la façon dont un amour fut acheté par l'argent et ce qui en résulta.
A Leningrad vivait une donzelle, la fille d'un riche ingénieur. Ou peut-être n'était-il pas ingénieur, mais entrepreneur – on ne sait plus bien à présent. Le fait est seulement qu’il construisait des maisons et qu’ainsi il devint énormément riche. Comment avait-il raflé - ou peut-être même volé - la mise, je ne sais pas.
Il était donc devenu sacrément riche (c'était au début de la Nouvelle Politique Economique¹), et, ce faisant, il avait bien sûr commencé à s’entourer d’objets de valeur : peintures, tapis, lampes, beaux édredons… Et aussi, il possédait des pièces d'or frappées de l’estampe impériale, des brillants et, plus généralement, une foutue quantité de coûteuses breloques ainsi que du beau linge.
Bien sûr, on ne sait pas ce qui lui serait arrivé de nos jours², mais ayant été suffisamment malin, il sut mourir à temps, en 1924, avec, sur les lèvres, un sourire tranquille, comme pour dire à tout le monde : « Holà, bande d’imbéciles, je ne sais pas pour vous, mais moi j’ai su m’engraisser, et, à présent, toute mon oseille je la refile à ma fille. »
Et c’est ainsi, comme on dit, qu’il passa l’arme à gauche.
Et sa fille était, en somme, une créature sans intérêt, une donzelle fadasse qui passait le plus clair de son temps à aller et venir, causer et souper, sans goût aucun pour la poésie ni talent pour le piano.
Sans son héritage, bien sûr elle n’aurait pas valu deux sous, mais comme elle avait du capital, les hommes tournaient autour. Et même par trois fois, elle réussit à se caser mais sans grand succès. Et même elle connut un médecin qui se montra bien entreprenant à son égard. Mais, étant un homme politiquement éclairé, il avait su ne pas s’attacher à sa richesse, réalisant que c’était là chose bien éphémère. Il flirta un peu avec elle mais, anticipant les soucis à venir, très vite il renonça, et, comme on dit, se défila la queue entre les jambes.
Mais voilà qu’ensuite elle rencontre un ingénieur. Un bellâtre, beau parleur, un habile donneur de leçons, un pédant qui plaisait aux dames. Toujours un mouchoir parfumé dans la pochette de sa veste, des boutons de manchette, etc... En plus, le type répondait au doux nom de Bleuet…
Ce Bleuet, ce jeune galant fréquente donc notre Elena Grigorievna et s’enflamme à la vue de la quantité de brocantes de valeur qu'elle possède. Il lui tourne la tête et soupire un beau jour à la donzelle : - Ça n’vous dirait pas comme ça des fois de vouloir m’épouser ?
Et cette tête d’ânesse, enamourée comme une chatte, frémit de joie et lui répond : - Oh mon cœur, je suis à toi pour toujours.
Alors lui, saute sur l’occasion, l'épouse au plus vite, vit à merveille, profite de l’existence, passe à table cinq fois par jour et se dit : « Eh bien, me voilà bien verni ! »
1- La Nouvelle politique économique (NEP) – 1921-1928/29 – avait pour but de relever l’économie soviétique suite aux années de guerre civile. Allant à l’encontre de l’idéologie communiste, elle instaura une économie mixte qui permit le relèvement rapide du pays par le rétablissement d'un secteur privé ainsi que la liberté du commerce intérieur. Pour en savoir plus sur la NEP : www.herodote.net.2- Le 6 janvier 1930, un décret officialise la fin de la NEP. D’abord par la collectivisation des terres agricoles et ensuite de l’ensemble de l’économie privée (1931). La chasse aux ‘koulaks’ (paysans riches) et aux ‘nepmen’ (entrepreneurs enrichis) deviendra féroce. -
M. Zochtchenko – Une vie de riche (02)
Mikhaïl Zochtchenko - Михаил Зощенко
Une vie de riche - Бога́тая жизнь
Episode deux - Второй эпизод
Obligation d'Etat de l'URSS, 1935 ...Я как в пе́рвый день получи́л де́ньги, так всё и начало́сь, все несча́стья... То жил споко́йно и безмяте́жно, то повезло́ со всех концо́в. А я как в кварти́ру с деньга́ми вкати́лся, так сра́зу ви́жу, что нела́дно что-то. Ро́дственники, коне́чно, ви́жу, колба́сятся по кварти́ре. То нет никого́, а то сидя́т на всех сту́льях. Поздравля́ют. Я, коне́чно, дал ка́ждому для поте́хи по два рубля́.
А Ми́шка, же́нин брати́шка, наибо́льше колбаси́тся.
— Дово́льно,— говори́т,— сты́дно по два рубля́ отва́ливать, когда́, говори́т, капита́лец есть.
— Ну, сло́во за́ слово, рука́ми по столу́ — дра́ка. Кто кого́ бьёт — неизве́стно. А Ми́шка снял с ве́шалки моё демисезо́нное пальти́шко и вы́шел.
...Ну, расплева́лся я с ро́дственниками. Стал так жить.
...Купи́л, коне́чно, вся́кого добра́. Кастрю́ли купи́л, пшена́, на два го́да. Стал ду́мать, куда́ ещё де́ньги присоба́чить.
...Смотрю́ — жена́ по хозя́йству трётся, ни отды́ху ей, ни сро́ку.
«Не де́ло,— ду́маю.— Хоть и ба́ба она́, а всё-таки равнопра́вная ба́ба. Стоп,— ду́маю.— Возьму́,— ду́маю,— ей в по́мощь небольшу́ю девчо́нку. Пуща́й девчо́нка проду́кты стря́пает».
Ну, взял. Девчо́нка крупу́ стря́пает, а жена́, на досу́ге, сиди́т це́лые дни на сундучке́ и пла́чет. То рабо́тала и весели́лась, а то сиди́т и пла́чет. Ей, ви́дите ли, на досу́ге вся́кие несча́стья ста́ли вспомина́ться, и как па́па её сконча́лся, и как она́ за́муж за меня́ вы́шла... Вообще́ поле́зла ей в го́лову по́лная ерунда́ от де́лать не́чего.
Дал я, коне́чно, супру́ге де́нег.
— Сходи́,— говорю́,— хотя́ бы в клуб и́ли в теа́тр. Я бы,— говорю́,— и сам с тобо́й пошёл, да мне, ви́дишь ли, за дрова́ми последи́ть на́до.
Ну, попла́кала ба́ба — пошла́ в клуб. В лото́ ста́ла игра́ть. Днём пла́чет — на досу́ге, а ве́чером игра́ет.
А я за дрова́ми слежу́. А девчо́нка проду́кты стря́пает.
А по́сле председа́тель захо́дит и говори́т: — Ты,— говори́т,— что ж э́то, су́кин кот, подро́стков эксплуати́руешь? Почему́,— говори́т,— девчо́нка Бы́кова не зарегистри́рована? Я,— говори́т,— на тебя́ в наро́дный суд пода́м, да́ром что ты де́ньги вы́играл...
Илья́ Ива́ныч сно́ва махну́л руко́й, попра́вил га́лстук и замолча́л.
— Пло́хо,— сказа́л я.
— Ещё бы не пло́хо,— оживи́лся Илья́ Ива́ныч.— Сижу́, ска́жем, за пи́вом, а в груди́ сосёт. Мо́жет, сию́ мину́ту дрова́ у меня́ спёрли. И́ли, мо́жет, в кварти́ру ле́зут... А у меня́ самова́р но́вый стои́т. И сиде́ть неохо́та, и идти́ неохо́та. Что ж до́ма? Жена́, коне́чно, мо́жет быть, пла́чет. Девчо́нка Бы́кова то́же пла́чет — бои́тся под суд идти́... Ми́шка, же́нин брат, наве́рное, вокру́г кварти́ры колба́сится — влезть хо́чет... Эх, лу́чше бы мне и де́нег э́тих не выи́грывать!
Илья́ Ива́ныч расплати́лся за пи́во и гру́стно пожа́л мне ру́ку. Я бы́ло хоте́л его́ уте́шить на проща́нье, но он вдруг спроси́л: — А чего́ э́то са́мое... Ро́зыгрыш-то но́вый ско́ро ли бу́дет? Тысчо́нку бы мне, э́тово, непло́хо вы́играть для ро́вного счёта...
Илья́ Ива́ныч одёрнул свой ро́зовый га́лстук и, кивну́в мне голово́й, торопли́во пошёл к до́му.
...Et c’est comme ça depuis le premier jour, continue Ilya Ivanovitch. Dès que j’ai eu touché ce pognon. C’est à ce moment-là que tout a commencé, tous mes malheurs...
...Avant j’avais une vie calme et pépère, jusqu’à ce que je décroche le gros lot.
...A peine rentré avec l’oseille, j’ai immédiatement vu que quelque chose clochait à l'appartement. Ma famille, bien sûr. Je les vois tous qui gigotent. D’abord personne, puis tous le cul sur les chaises. Ils me félicitent. Moi, bien sûr, grand seigneur, je leur offre deux roubles, deux roubles à chacun, juste histoire de blaguer.
...Et c’est Michka, le frérot de ma femme, le plus excité de tous : - C’est une belle honte, qu’il dit, de refiler deux roubles quand on est un capitaliste plein aux as !
...Alors là, un mot en entraîne un autre, on frappe du poing sur la table : c’est la bagarre. On ne sait plus qui frappe qui. Et voilà-t-y pas que sur le porte-manteau Michka fauche mon paletot mi-saison et se débine avec.
...Voilà comment je me suis coupé d’avec tous mes proches parents. C’est comme ça...
...Bien sûr, j’ai acheté toutes sortes de choses : des casseroles, des céréales pour deux ans. J'ai commencé à réfléchir où placer mon pognon.
...Et puis je vois ma femme tout le temps qui se crève au ménage, sans trêve ni repos.
… « Ça va pas, que je pense. Et même si elle n’est qu’une bonne femme, elle a les mêmes droits que tout le monde… Stop ! que je pense… On prendra une petite bonne, que je me dis. La fille fera la popote. »
…Eh bien, on en a pris une. La fille fait la popote et ma femme, qui n’a plus rien à s’occuper, reste prostrée sur sa malle, toute la journée, et pleure.
...Avant elle s’affairait et était heureuse, à présent elle reste prostrée et pleure. Et, voyez-vous, pendant qu’elle est là à se tourner les pouces, elle commence à se remémorer toutes sortes de malheurs : le décès de son père et comment elle m'a épousé... En bref, plein d’absurdités qui lui passent par la tête parce qu'elle reste sans rien faire.
...Bien sûr, je lui ai refilé de mon blé : - Sors donc, que je lui dis, va danser ou alors va au théâtre. Je voudrais t’accompagner, que je lui dis, mais, vois-tu, je dois garder un œil sur le bois dans la cour.
...Eh bien, la journée elle pleure parce qu’elle n’a rien à faire, et le soir elle s’en va à son club, jouer au loto. Et pendant ce temps, je garde un œil sur le bois de chauffage, et la petite bonne fait la popote.
….Et puis le chef d’immeuble arrive et déclare : - Toi, qu’il dit, dis donc, espèce de fils de pute, tu exploites des gamines maintenant ? Pourquoi, qu’il m’interroge, la fille Bykova n’est-elle pas déclarée ? Je vais te traîner, qu’il ajoute, devant le tribunal du Peuple, même si tu en as plein les poches…
***
...Ilya Ivanovitch me fait de nouveau un geste de la main, redresse sa cravate et se tait.
- C'est bien triste tout ça, lui dis-je.
- C’est pire encore, réagit Ilya Ivanovitch. Je reste assis comme ça, à boire une bière, et l’angoisse qui me quitte pas. Peut-être qu’en ce moment même dans la cour on me fauche mon bois. Ou peut-être bien qu’y en a qui ont forcé ma porte… C’est qu’à la maison, j’ai un nouveau samovar... J’ai ni envie de rester ici à attendre ni envie de rentrer. Et à la maison quoi ? C’est sûr, peut-être ma femme est en train de pleurer. Et la fille Bykova elle aussi pleurniche – elle a peur d’être traînée devant le tribunal... Et Michka, mon beau-frère, qui tourne autour de l’appartement - il veut me dépouiller, le bougre... Ah, ça aurait été mieux si j’avais pas encaissé tout ce pognon !
Ilya Ivanovitch paye nos bières et me serre tristement la main. J’allais lui remonter le moral quand soudain il me demande : - Et à propos... Y aura-t-il bientôt une nouvelle émission de bons du Trésor ? Ça serait bien pour moi d'en acquérir un petit millier, juste pour faire un compte rond...
Ilya Ivanovitch rajuste alors sa cravate rose et, après un signe de la tête, me quitte et précipitamment rentre chez lui.
