В дурном обществе – En mauvaise compagnie

 

Осенью (VIII.2) L’automne

Я не часто заходил сюда, так как не мог привыкнуть к затхлому воздуху, и, кроме того, в трезвые минуты здесь имел пребывание мрачный Лавровский. Он обыкновенно или сидел на лавочке, спрятав лицо в ладони и раскидав свои длинные волосы, или ходил из угла в угол быстрыми шагами. От этой фигуры веяло чем-то тяжёлым и мрачным, чего не выносили мои нервы. Но остальные сожители-бедняги давно уже свыклись с его странностями. Генерал Туркевич заставлял его иногда переписывать набело сочиняемые самим Туркевичем прошения и кляузы для обывателей или же шуточные пасквили, которые потом развешивал на фонарных столбах. Лавровский покорно садился за столик в комнате Тыбурция и по целым часам выводил прекрасным почерком ровные строки. Раза два мне довелось видеть, как его, бесчувственно пьяного, тащили сверху в подземелье. Голова несчастного, свесившись, болталась из стороны в сторону, ноги бессильно тащились и стучали по каменным ступенькам, на лице виднелось выражение страдания, по щекам текли слёзы. Мы с Марусей, крепко прижавшись друг к другу, смотрели на эту сцену из дальнего угла; но Валек совершенно свободно шнырял между большими, поддерживая то руку, то ногу, то голову Лавровского.

Всё, что на улицах меня забавляло и интересовало в этих людях, как балаганное представление, — здесь, за кулисами, являлось в своём настоящем, неприкрашенном виде и тяжело угнетало детское сердце.

Тыбурций пользовался здесь непререкаемым авторитетом. Он открыл эти подземелья, он здесь распоряжался, и все его приказания исполнялись. Вероятно, поэтому именно я не припомню ни одного случая, когда бы кто-либо из этих людей, несомненно потерявших человеческий облик, обратился ко мне с каким-нибудь дурным предложением. Теперь, умудрённый прозаическим опытом жизни, я знаю, конечно, что там был мелкий разврат, грошовые пороки и гниль. Но когда эти люди и эти картины встают в моей памяти, затянутые дымкой прошедшего, я вижу только черты тяжёлого трагизма, глубокого горя и нужды.

Детство, юность — это великие источники идеализма!

Je ne pouvais m'habituer à l’air vicié de ces souterrains ; je répugnais à trop y descendre. De plus, c’est là aussi, dans ses minutes de rare sobriété, que le sombre Lavrovski se blottissait. Il restait généralement les fesses posées sur un banc, cachant son visage dans ses mains, écartant sa longue tignasse, ou bien il déambulait, allant et venant, d'un coin à l'autre, d’un pas rapide. Quelque chose de lourd et de ténébreux débordait de son être, quelque chose que mes nerfs ne pouvaient supporter - contrairement à ses comparses qui depuis longtemps s’étaient habitués à ses bizarreries.

Le général Turkévitch l’obligeait parfois à recopier des pétitions et des diatribes calomnieuses – des pamphlets aussi - qu’il avait lui-même rédigés - des libelles destinés aux bonnes gens de Kniagè-Véno -, et qu'il allait ensuite accrocher aux lampadaires des rues. Lavrovski s’asseyait alors docilement à la table de Tibour et pendant des heures les recopiait, ligne après ligne, de son écriture délicate.

Une ou deux fois, il me fut donné de voir comment, ivre-mort, on l’avait ramené d’en ville, tête pendante, oscillant d'un côté à l'autre, ses jambes impuissantes se traînant sur les marches de pierre. Son visage, accablé de souffrance, dégoulinait de larmes. Maroussia et moi, serrés l'un contre l'autre, regardions cette scène, nous tenant immobiles, dans un coin, le plus loin possible, pendant que Valek, se mêlant aux plus grands, soutenait soit un bras, soit une jambe, soit la tête de l’infortuné.

Tout ce qui auparavant dans les rues de Kniagè-Véno m'amusait chez ces êtres et qui, telle une comédie farfelue, attisait ma curiosité, se révélait ici, dans les coulisses, sous son vrai jour, sans fioriture aucune. Et ce spectacle affligeait mon cœur d’enfant.

Tibour jouissait en ces lieux d'une autorité incontestée. C’est lui qui avait inauguré ce logis de fortune souterrain, c’est lui qui ordonnait, et tous ses ordres étaient exécutés. C'est probablement la raison pour laquelle je ne me souviens pas d’une fois où l’une de ces créatures sans plus d’apparence humaine eût montré quelque mauvaise intention à mon égard.

A présent, sagesse et expérience aidant, je sais, bien sûr, qu'il y avait là de la racaille, des vices bon marché et de la pourriture. Mais lorsque ces scènes de vie et le visage de ces gueux me reviennent en mémoire, surgis des brumes du passé, je n’y revois que les marques de lourdes tragédies, de profonds chagrins et de dénuement.

L'enfance et la jeunesse sont de grandes sources qui nourrissent l’idéalisme !