В дурном обществе – En mauvaise compagnie

 

Я и мой отец (III.01) Mon père et moi

— Плохо, молодой человек, плохо! — говорил мне нередко старый Януш из за́мка, встречая меня на улицах города в свите пана Туркевича или среди слушателей пана Драба.

И старик качал при этом своею седою бородой.

— Плохо, молодой человек, — вы в дурном обществе!.. Жаль, очень жаль сына почтенных родителей, который не щадит семейной чести.

Действительно, с тех пор как умерла моя мать, а суровое лицо отца стало ещё угрюмее, меня очень редко видели дома. В поздние летние вечера я прокрадывался по саду, как молодой волчонок, избегая встречи с отцом, отворял посредством особых приспособлений своё окно, полузакрытое густою зеленью сирени, и тихо ложился в постель. Если маленькая сестрёнка ещё не спала в своей качалке в соседней комнате, я подходил к ней, и мы тихо ласкали друг друга и играли, стараясь не разбудить ворчливую старую няньку.

А утром, чуть свет, когда в доме все ещё спали, я уж прокладывал росистый след в густой, высокой траве сада, перелезал через забор и шёл к пруду, где меня ждали с удочками такие же сорванцы-товарищи, или к мельнице, где сонный мельник только что отодвинул шлюзы и вода, чутко вздрагивая на зеркальной поверхности, кидалась в «лото́ки» и бодро принималась за дневную работу.

Большие мельничные колёса, разбуженные шумливыми толчками воды, тоже вздрагивали, как-то нехотя подавались, точно ленясь проснуться, но чрез несколько секунд уже кружились, брызгая пеной и купаясь в холодных струях. За ними медленно и солидно трогались толстые валы, внутри мельницы начинали грохотать шестерни, шуршали жернова, и белая мучная пыль тучами поднималась из щелей старого-престарого мельничного здания.

Тогда я шёл далее. Мне нравилось встречать пробуждение природы; я бывал рад, когда мне удавалось вспугнуть заспавшегося жаворонка или выгнать из борозды трусливого зайца. Капли росы падали с верхушек трясунки, с головок луговых цветов, когда я пробирался полями к загородной роще. Деревья встречали меня шёпотом ленивой дремоты. Из окон тюрьмы не глядели ещё бледные, угрюмые лица арестантов, и только караул, громко звякая ружьями, обходил вокруг стены, сменяя усталых ночных часовых.

Я успевал совершить дальний обход, и всё же в городе то и дело встречались мне заспанные фигуры, отворявшие ставни домов. Но вот солнце поднялось уже над горой, из-за прудов слышится крикливый звонок, сзывающий гимназистов, и голод зовёт меня домой к утреннему чаю.

– Ce n'est pas bien, jeune homme, ce n'est pas bien du tout… me répétait le vieux Yanouch en secouant sa longue barbe grise lorsqu’il m’apercevait alors que je suivais Pan Turkévitch ou que je me mêlais aux auditeurs ébaudis de Pan Tibour Drab.

– Pas bien du tout !… Jeune homme, vous êtes en bien mauvaise compagnie ; c'est dommage… Vous le fils de parents honorables... Vous ne faites pas honneur à votre famille…

En effet, depuis la mort de ma mère le visage sévère de mon père était devenu encore plus sombre : je fuyais la maison. Les soirs d'été, je rentrais tard, me glissant dans le jardin comme un louveteau, de crainte de le croiser. J’avais trouvé le moyen d’ouvrir la fenêtre que masquait à moitié un épais taillis de lilas et m’y hisser ; puis je me couchais bien sagement. Si, dans la chambre d'à côté, ma petite sœur n’était pas encore endormie j’allais m’agenouiller près de son petit lit, et puis je la cajolais doucement. Nous jouions ensemble tout en ayant garde ne pas réveiller la vieille nounou grincheuse.

Et au matin, à peine faisait-il jour, alors que tous dormaient encore, me frayant un passage dans l'herbe haute et épaisse de notre jardin humide de rosée, j'escaladais la clôture et marchais jusqu'à l'étang. Là-bas mes camarades - des garnements comme moi - m'attendaient avec leur canne à pêche, ou bien, seul, je me dirigeais du côté du vieux moulin où le meunier, de bon matin, tel un somnambule, s’en allait ouvrir l’écluse. L'eau, pareille à la surface d’un miroir, après un léger tressaillement, se déversait sur les palles de la grande roue et, pleine d’allégresse, entamait sa course quotidienne.

Les rouages des meules, réveillés et bousculés par le bruit de l’eau se mettaient en branle comme à contrecœur, comme des personnes paresseuses qui refusent de quitter leur lit, mais après quelques atermoiements ils s’activaient déjà ; bientôt les roues à aubes, éclaboussantes d’écume, s’ébattaient sous le frais ruissellement. Dans un même mouvement, lentement, puissamment, les lourds axes de bois des engrenages se mettaient eux-aussi à gronder. De l'intérieur du moulin, par les fissures de la vieille charpente, une poussière de farine blanche s’échappait alors en fins nuages.

De là je continuais mon chemin. J'aimais le petit matin, quand la nature s’éveillait. J’allais à sa rencontre. Comme j’étais ravi lorsque je réussissais à effrayer une alouette encore endormie ou à surprendre un lièvre au milieu des labours ! Des gouttes de rosée tombaient des fleurs des prés et des hautes tiges de pains d’oiseau¹ alors que j’avançais à travers champs vers un petit bois. Arrivé là, dans un murmure, des arbres somnolents me souhaitaient le bonjour.

Là-bas en ville, derrière les murs de la prison, les visages blêmes et maussades des détenus ne se montraient pas encore aux fenêtres. Et seul le garde, qui venait relever les sentinelles fatiguées de la nuit, dans sa ronde, faisait tinter bruyamment son arme et son trousseau de clés.

Quant à moi, je terminais ma longue promenade matinale.

Dans la rue, je croisais ici ou là des visages endormis qui ouvraient leurs volets. Le soleil s’était déjà levé par-delà les hauteurs, au-dessus des étangs. La cloche du collège carillonnait, appelant les élèves. Moi, c’est la faim qui m’appelait, me répétant à l’envi qu’il était temps de rentrer à la maison où m’attendait le déjeuner du matin...