В дурном обществе – En mauvaise compagnie

 

Кукла (IX.04) La poupée

 

Изобразить чувство, которое я испытывал в то время, очень трудно. Я знал, что он [мой отец] страшно вспыльчив, что в эту минуту в его груди кипит бешенство, что, может быть, через секунду моё тело забьётся беспомощно в его сильных и исступлённых руках. Что он со мной сделает? — швырнёт... изломает; но мне теперь кажется, что я боялся не этого... Даже в эту страшную минуту я любил этого человека, но вместе с тем инстинктивно чувствовал, что вот сейчас он бешеным насилием разобьёт мою любовь вдребезги, что затем, пока я буду жить, в его руках и после, навсегда, навсегда в моём сердце вспыхнет та же пламенная ненависть, которая мелькнула для меня в его мрачных глазах.

Теперь я совсем перестал бояться; в моей груди защекотало что-то вроде задорного, дерзкого вызова... Кажется, я ждал и желал, чтобы катастрофа, наконец, разразилась. Если так... пусть... тем лучше, да, тем лучше... тем лучше…

Отец опять тяжело вздохнул. Я уже не смотрел на него, только слышал этот вздох, — тяжёлый, прерывистый, долгий...

Справился ли он сам с овладевшим им исступлением, или это чувство не получило исхода благодаря последующему неожиданному обстоятельству, я и до сих пор не знаю. Знаю только, что в эту критическую минуту раздался вдруг за открытым окном резкий голос Тыбурция:

— Эге-ге!.. мой бедный маленький друг…

«Тыбурций пришëл!» — промелькнуло у меня в голове, но этот приход не произвёл на меня никакого впечатления. Я весь превратился в ожидание, и, даже чувствуя, как дрогнула рука отца, лежавшая на моём плече, я не представлял себе, чтобы появление Тыбурция или какое бы то ни было другое внешнее обстоятельство могло стать между мною и отцом, могло отклонить то, что я считал неизбежным и чего ждал с приливом задорного ответного гнева.

Между тем Тыбурций быстро отпер входную дверь и, остановившись на пороге, в одну секунду оглядел нас обоих своими острыми рысьими глазами. Я до сих пор помню малейшую черту этой сцены. На мгновение в зеленоватых глазах, в широком некрасивом лице уличного оратора мелькнула холодная и злорадная насмешка, но это было только на мгновение. Затем он покачал головой, и в его голосе зазвучала скорее грусть, чем обычная ирония.

— Эге-ге!.. Я вижу моего молодого друга в очень затруднительном положении…

Отец встретил его мрачным и удивлённым взглядом, но Тыбурций выдержал этот взгляд спокойно. Теперь он был серьёзен, не кривлялся, и глаза его глядели как-то особенно грустно.

— Пан судья! — заговорил он мягко. — Вы человек справедливый... отпустите ребёнка. Малый был в «дурном обществе», но, видит бог, он не сделал дурного дела, и если его сердце лежит к моим оборванным беднягам, то, клянусь богородицей, лучше велите меня повесить, но я не допущу, чтобы мальчик пострадал из-за этого. Вот твоя кукла, малый!..

Он развязал узелок и вынул оттуда куклу.

Рука отца, державшая моё плечо, разжалась. В лице виднелось изумление.

— Что это значит? — спросил он наконец.
— Отпустите мальчика, — повторил Тыбурций, и его широкая ладонь любовно погладила мою опущенную голову. — Вы ничего не добьётесь от него угрозами, а между тем я охотно расскажу вам всё, что вы желаете знать... Выйдем, пан судья, в другую комнату.

Отец, всё время смотревший на Тыбурция удивлёнными глазами, повиновался. Оба они вышли, а я остался на месте, подавленный ощущениями, переполнившими моë сердце. В эту минуту я ни в чём не отдавал себе отчёта, и если теперь я помню все детали этой сцены, если я помню даже, как за окном возились воробьи, а с речки доносился мерный плеск весёл, — то это просто механическое действие памяти. Ничего этого тогда для меня не существовало; был только маленький мальчик, в сердце которого встряхнули два разнообразные чувства: гнев и любовь, — так сильно, что это сердце замутилось, как мутятся от толчка в стакане две отстоявшиеся разнородные жидкости. Был такой мальчик, и этот мальчик был я, и мне самому себя было как будто жалко. Да ещё были два голоса, смутным, хотя и оживлённым говором звучавшие за дверью…

J’étais là, debout devant mon père, attendant son châtiment…

Il me serait difficile de décrire le sentiment que j’éprouvai à ce moment-là. Je le savais terriblement colérique, qu'en ces minutes une fureur incontrôlable bouillonnait dans ses veines, et que peut-être dans une seconde mon corps bien impuissant serait à sa merci, soumis à la violence de ses puissantes mains.

Qu’allais-je devenir ? qu’allait-il me faire ? Me battre ? me rompre les reins ? Mais, aujourd’hui me souvenant, il me semble que ce n’est point cela que je redoutais le plus... En ces terribles minutes, je l’aimais toujours ; en même temps je sentais, instinctivement, qu’il allait en un instant, pris d’une rage frénétique, briser à tout jamais cet amour en mille morceaux, et que durant toute mon existence, sous sa coupe et plus tard, pour toujours, la même haine ardente qui consumait alors ses yeux sombres brûlerait dans mes veines, éternellement.

Je cessai définitivement d'avoir peur. Quelque chose, comme un défi insolent et provocateur grandissait au fond de moi... Il me semble qu’en cet instant j'attendais, je souhaitais même, que la catastrophe annoncée se déchaînât enfin. Et si cela devait arrivé... ainsi soit-il !... Tant mieux, oui : c’était tant mieux, tant mieux, tant mieux !...

Mon père soupira à nouveau. Je ne le regardais plus, je n'entendais plus que son souffle - lourd, saccadé, interminable...

Qu'il eût lui-même su contrôler sa fureur, ou que cela fût la conséquence de ce qui se passa ensuite, je n’en sais toujours rien. Je sais seulement qu'à cet instant critique, venant de l'extérieur, par la fenêtre ouverte, une voix puissante retentit soudain.

- Holà !... mon pauvre ami…

« Tibour... », ce fut le seul mot qui me vint, mais l’arrivée inopinée du Pan-de-la-chapelle ne provoqua en moi rien d’autre, aucune autre émotion. J'étais là attendant, sentant toujours le poids de cette main tremblant sur mon épaule ; je n'imaginais pas que l’arrivée de Tibour, ou de quelque autre apparition, pût s'interposer entre mon père et moi, empêcher ce que je considérais comme inéluctable, et que j’attendais comme un défi, le cœur débordant de colère.

Pendant ce temps, d’un pas rapide, Tibour était entré dans la maison. S'arrêtant sur le seuil du bureau, il nous fixa mon père et moi de ses yeux de lynx. Je me souviens encore des moindres détails de la scène. Pendant un instant, sur son large visage tout déformé d’orateur des rues, dans son regard viride, une moquerie froide et malveillante s’alluma, mais pour un court instant seulement. Puis il hocha la tête. Je perçus dans sa voix plus d’affliction que d'ironie :

- Holà !.. Je vois ici que mon jeune ami se trouve dans une situation bien embarrassante...

Mon père, surpris de le voir, l'accueillit d’un œil sombre et sévère, mais Tibour soutint calmement son regard. En cet instant l’habituel amuseur public paraissait sérieux, ne déroulant pas ses grimaces coutumières. Ses yeux reflétaient une particulière tristesse.

- Pan Juge, débuta-t-il respectueusement, vous qui êtes un homme juste... épargnez cet enfant… Le garçon était chez nous, en bien mauvaise compagnie certes, mais Dieu sait qu’il n'a commis aucune mauvaise action, et si son cœur a compati au sort de tous ces pauvres diables déguenillés que nous sommes, je jure par la Sainte Vierge que je préfère que vous ordonniez de me pendre plutôt que de le voir souffrir à cause de ça. - Tiens, petit !…

Il dénoua le chiffon qu’il tenait et en sortit la poupée.

Je sentis sur mon épaule la main de mon père relâcher son étreinte. Sur son visage l’étonnement se lisait.

- Qu'est-ce que veut dire tout cela ? demanda-t-il enfin.
- Epargnez le garçon ! répéta Tibour, et de sa large paume il caressa affectueusement ma tête toute recroquevillée. Vous n'obtiendrez rien de lui par des menaces. C’est moi qui vous dirai volontiers tout ce que vous voulez savoir. Allons, Pan Juge, rejoignons une autre pièce...

Mon père, qui ne cessait de jeter des yeux déconcertés sur Tibour, acquiesça. Tous deux sortirent. Je restais là, dans ce bureau, le cœur submergé. À ce moment-là, je n'étais plus conscient de rien, et si maintenant, bien des années plus tard, je me rappelle tous les détails de cette scène, si je peux même me souvenir des moineaux sautillant sur le rebord de la fenêtre et du clapotis des rames qu’on entendait au loin sur la rivière, ce n’est que par l’effet d’une action mécanique de ma mémoire.

A ce moment-là rien autour de moi ne semblait exister : il n'y avait dans ce bureau qu'un petit garçon écartelé entre deux sentiments contradictoires : la colère et l'amour. Des sentiments si fortement opposés qu’en lui tout se brouillait, tels deux liquides qu’on verse dans un verre, et qui, sous l’effet d’un choc, se troublent sans jamais pouvoir se mélanger. Ce garçon c'était moi : je le voyais – je me voyais - et j’étais désolé pour eux deux.

Oui, je me rappelle aussi que j’entendais, me parvenant comme un bruit de fond, le son animé de deux autres voix qui discutaient derrière une porte...