En mauvaise compagnie – Chapitre 2 (04)
В дурном обществе – En mauvaise compagnie
Проблематические натуры
(II.04)
De fichus caractères !
Когда же Лавровский бывал пьян, то как-то упорно выбирал тёмные углы под заборами, никогда не просыхавшие лужи и тому подобные экстраординарные места, где он мог рассчитывать, что его не заметят. Там он садился, вытянув длинные ноги и свесив на грудь свою победную головушку. Уединение и водка вызывали в нем прилив откровенности, желание излить тяжёлое горе, угнетающее душу, и он начинал бесконечный рассказ о своей молодой загубленной жизни. При этом он обращался к серым столбам старого забора, к берёзке, снисходительно шептавшей что-то над его головой, к сорокам, которые с бабьим любопытством подскакивали к этой тёмной, слегка только копошившейся фигуре.
Если кому-либо из нас, малых ребят, удавалось выследить его в этом положении, мы тихо окружали его и слушали с замиранием сердечные длинные и ужасающие рассказы. Волосы становились у нас дыбом, и мы со страхом смотрели на бледного человека, обвинявшего себя во всевозможных преступлениях. Если верить собственным словам Лавровского, он убил родного отца, вогнал в могилу мать, заморил сестёр и братьев. Мы не имели причин не верить этим ужасным признаниям; нас только удивляло то обстоятельство, что у Лавровского было, по-видимому, несколько отцов, так как одному он пронзал мечом сердце, другого изводил медленным ядом, третьего топил в какой-то пучине.
Мы слушали с ужасом и участием, пока язык Лавровского, всё более заплетаясь, не отказывался, наконец, произносить членораздельные звуки и благодетельный сон не прекращал покаянные излияния. Взрослые смеялись над нами, говоря, что всё это враки, что родители Лавровского умерли своей смертью, от голода и болезней. Но мы чуткими ребячьими сердцами слышали в его стонах искреннюю душевную боль и, принимая аллегории буквально, были всё-таки ближе к истинному пониманию трагически свихнувшейся жизни.
Когда голова Лавровского опускалась ещё ниже и из горла слышался храп, прерываемый нервными всхлипываниями, – маленькие детские головки наклонялись тогда над несчастным. Мы внимательно вглядывались в его лицо, следили за тем, как тени преступных деяний пробегали по нем и во сне, как нервно сдвигались брови и губы сжимались в жалостную, почти пo-детски плачущую гримасу.
– Уб-бью! – вскрикивал он вдруг, чувствуя во сне беспредметное беспокойство от нашего присутствия, и тогда мы испуганною стаей кидались врозь.
Случалось, что в таком положении сонного его заливало дождём, засыпало пылью, а несколько раз, осенью, даже буквально заносило снегом; и если он не погиб преждевременною смертью, то этим, без сомненья, был обязан заботам о своей грустной особе других, подобных ему, несчастливцев и главным образом заботам весёлого пана Туркевича, который, сильно пошатываясь, сам разыскивал его, тормошил, ставил на ноги и уводил с собою.
Lorsque Lavrovski était ivre, il choisissait - en quelque sorte obstinément - les coins les plus invraisemblables : des flaques d’eau stagnante, l’abri de sombres clôtures, ou bien d’autres endroits tout aussi malsains où il pouvait espérer qu’on ne le débusquât point. Là, il s’asseyait, étendant ses longues jambes en laissant pendre sa noble caboche déconfite.
La solitude et la vodka provoquaient chez lui un élan de franchise, une envie de déverser le lourd chagrin qui oppressait son âme, il se mettait alors à psalmodier l’histoire sans fin de sa jeune vie ruinée. Il tournait son regard vers les piquets gris de la vieille clôture, vers le bouleau qui avec indulgence au-dessus de sa tête lui chuchotait quelques mots, ou bien sur les pies qui, animées d’une curiosité toute féminine, sautillaient autour de cet amas de chair obscur et légèrement grouillant.
Si l'un ou l’autre d’entre nous, au sein de notre bande de gamins, réussissait à le dénicher dans un de ses endroits favoris, tous, silencieusement, venions l’entourer, prêts à écouter, le cœur plein d’émoi, les histoires longues et terrifiantes qu’il racontait. Nos cheveux alors se dressaient et nous le regardions avec effroi quand, le visage blême, il s'accusait de tous les crimes imaginables : à l’en croire, il avait occis son propre père, conduit sa mère au tombeau et laissé mourir frères et sœurs.
Tout nous poussait à croire en ses terribles aveux. Nous étions seulement un peu surpris d’apprendre que Lavrovski avait eu apparemment plusieurs pères, puisqu'il avait percé le cœur de l’un à la pointe d’une épée, trouvé bon d’empoisonner un autre (avec un poison lent !), et noyé le troisième dans quelque gouffre sans fond…
Nous buvions ainsi ses paroles, avec horreur et compassion, jusqu'à ce qu’enfin sa langue, de plus en plus pâteuse, se refuse à prononcer des sons articulés et qu’un sommeil apaisant ne vienne tarir le flot de ses confessions.
Les adultes riaient de nous quand nous leur racontions ce que nous avions entendu, disant que tout cela n’était que balivernes, et que les parents de Lavrovski étaient morts de cause naturelle, de faim ou bien de maladie. Mais nous, avec la sensibilité de nos cœurs puériles, percevions dans ces gémissements un chagrin d'amour sincère et, bien que prenant ses allégories au pied de la lettre, étions plus à même de comprendre la véritable tragédie de cette vie ruinée.
Lorsque la tête de Lavrovski s’affaissait de plus en plus et que de la gorge de ce malheureux ne sourdait plus qu’un ronflement interrompu par des sanglots nerveux, nos têtes d’enfants se penchaient au-dessus de lui. Nous examinions avec soin son visage dévasté, observant comment les ombres de ses forfaits s’y reflétaient, comment dans son sommeil ses sourcils nerveusement s’agitaient et combien ses lèvres se crispaient en une grimace pitoyable semblable presque à celle d’un nourrisson.
– Je vous tuerai ! s'écriait-il soudain, sentant vaguement dans son sommeil notre présence dérangeante, et alors nous nous éparpillions comme une volée de moineaux effrayés.
Il arrivait souvent qu’endormi ainsi, il se trouvât inondé de pluie, enseveli de poussière, et plusieurs fois, dès l'automne, littéralement enfoui par la neige. Et si la mort n’avait pas eu encore raison de lui c’était sans doute grâce au soin secourable de pauvres drilles tout aussi infortunés, et en premier lieu, du jovial Pan Turkévich qui lui-même tout titubant le découvrait, le secouait - l’obligeant ainsi à se mettre sur ses jambes - et puis qui l’entraînait vers la vieille chapelle.