В дурном обществе – En mauvaise compagnie

 

Проблематические натуры
(II.06)
De fichus caractères !

Обыкновенно он [пан Туркевич] прежде всего направлялся к дому секретаря уездного суда и открывал перед его окнами нечто вроде судебного заседания, выбрав из толпы подходящих актёров, изображавших истцов и ответчиков; он сам говорил за них речи и сам же отвечал им, подражая с большим искусством голосу и манере обличаемого. Так как при этом он всегда умел придать спектаклю интерес современности, намекая на какое-нибудь всем известное дело, и так как, кроме того, он был большой знаток судебной процедуры, то немудрено, что в самом скором времени из дома секретаря выбегала кухарка, что-то совала Туркевичу в руку и быстро скрывалась, отбиваясь от любезностей генеральской свиты. Генерал, получив даяние, злобно хохотал и, с торжеством размахивая монетой, отправлялся в ближайший кабак.

Оттуда, утолив несколько жажду, он вёл своих слушателей к домам «подсудков», видоизменяя репертуар соответственно обстоятельствам. А так как каждый раз он получал поспектакльную плату, то натурально, что грозный тон постепенно смягчался, глаза исступлённого пророка умасливались, усы закручивались кверху, и представление от обличительной драмы переходило к весёлому водевилю. Кончалось оно обыкновенно перед домом исправника Коца. Это был добродушнейший из градоправителей, обладавший двумя небольшими слабостями: во-первых, он красил свои седые волосы чёрною краской и, во-вторых, питал пристрастие к толстым кухаркам, полагаясь во всём остальном на волю божию и на добровольную обывательскую «благодарность».

Подойдя к исправницкому дому, выходившему фасом на улицу, Туркевич весело подмигивал своим спутникам, кидал кверху картуз и объявлял громогласно, что здесь живёт не начальник, а родной его, Туркевича, отец и благодетель.

Затем он устремлял свои взоры на окна и ждал последствий. Последствия эти были двоякого рода: или немедленно же из парадной двери выбегала толстая и румяная Матрена с милостивым подарком от отца и благодетеля, или же дверь оставалась закрытою, в окне кабинета мелькала сердитая старческая физиономия, обрамленная чёрными, как смоль, волосами, а Матрена тихонько задами прокрадывалась на съезжую. На съезжей имел постоянное местожительство бутарь Микита, замечательно набивший руку именно в обращении с Туркевичем. Он тотчас же флегматически откладывал в сторону сапожную колодку и подымался со своего сиденья.

Между тем Туркевич, не видя пользы от дифирамбов, понемногу и осторожно начинал переходить к сатире. Обыкновенно он начинал сожалением о том, что его благодетель считает зачем-то нужным красить свои почтенные седины сапожною ваксой. Затем, огорчённый полным невниманием к своему красноречию, он возвышал голос, подымал тон и начинал громить благодетеля за плачевный пример, подаваемый гражданам незаконным сожитием с Матреной. Дойдя до этого щекотливого предмета, генерал терял уже всякую надежду на примирение с благодетелем и потому воодушевлялся истинным красноречием.

К сожалению, обыкновенно на этом именно месте речи происходило неожиданное постороннее вмешательство; в окно высовывалось жёлтое и сердитое лицо Коца, а сзади Туркевича подхватывал с замечательною ловкостью подкравшийся к нему Микита. Никто из слушателей не пытался даже предупредить оратора об угрожавшей ему опасности, ибо артистические приёмы Микиты вызывали всеобщий восторг. Генерал, прерванный на полуслове, вдруг как-то странно мелькал в воздухе, опрокидывался спиной на спину Микиты — и через несколько секунд дюжий бутарь, слегка согнувшийся под своей ношей, среди оглушительных криков толпы, спокойно направлялся к кутузке. Ещё минута, чёрная дверь съезжей раскрывалась, как мрачная пасть, и генерал, беспомощно болтавший ногами, торжественно скрывался за дверью кутузки. Неблагодарная толпа кричала Миките «ура» и медленно расходилась.

Au cours de ses pérégrinations, en règle générale, Turkévitch, le ‘nouveau prophète’, se rendait d'abord chez le greffier du comté et ouvrait le ban d’un simulacre de procès juste sous ses fenêtres, choisissant dans la foule les acteurs convenables pour représenter qui les plaignants, qui les accusés ; il prononçait lui-même plaidoyers et réquisitoires, imitant avec un art certain la voix et les manières des prétendus incriminés. En même temps il savait donner au spectacle tout l'intérêt de la modernité, multipliant les allusions à quelque affaire localement notoire.

Et, comme en plus, il était fin connaisseur des arcanes judiciaires, il est facile de se représenter qu’alors la cuisinière du greffier sortait de chez son maître et courait glisser à Turkévitch quelque sou, avant que d’aussi vite s’éclipser, repoussant les avances courtoises des gens de la suite du général. Quant à ce dernier, ayant reçu l’obole espérée, il éclatait d’un rire franc et, agitant triomphalement sa récompense, se rendait illico au comptoir le plus proche.

De là, sa soif un peu calmée, il emmenait son auditoire vers d’autres maisons, au seuil de la demeure d’autres ‘justiciables’, modulant son répertoire selon les circonstances et le lieu. Et comme à chaque fois il recevait, tel un artiste, un cachet pour ses représentations, il était naturel que, progressivement - ses belles moustaches bien dressées - son ton menaçant s’apaisât. Les yeux du fanatique prophète se faisaient alors plus doux : le drame tournait au joyeux vaudeville et se terminait généralement devant la maison du chef de police Kots…

***

Le chef de police Kots était le plus bon enfant des potentats locaux. Il n’avait que deux faiblesses mineures : premièrement, il tentait de masquer ses cheveux grisonnants avec de la teinture noire et, deuxièmement, il avait un net penchant pour les grosses cuisinières, comptant pour le reste sur la volonté de Dieu et sur la naturelle ‘gratitude’ de ses concitoyens.

En s'approchant de la résidence de Kots, Turkévitch faisait un clin d'œil complice à ceux qui l'accompagnaient, jetait sa gâpette en l'air et annonçait à tous, en parlant bien fort, que ce n'était pas un notable, un supérieur qui habitait là, mais un père, son père et honoré bienfaiteur !

Puis, portant son regard vers les fenêtres, il attendait ce qui allait suivre. Les conséquences pouvaient être de deux ordres : soit Matriona, la grasse et rougeaude servante du gouverneur, sortait pour lui remettre de la part de son bienfaiteur et soi-disant père une généreuse offrande, soit la porte restait définitivement close et à une fenêtre surgissait la tête courroucée du vieillard revêche aux cheveux trop noirs de jais. De son côté Matriona, se glissant discrètement par l’entrée de service, courait déjà jusqu’au poste de police où logeait l’agent Mikita (connu pour sa dextérité à se saisir de Turkévitch). Alors Mikita, assis sur son siège, flegmatiquement, écartait la botte qu'il radoubait et se levait.

Pendant ce temps, Turkévitch, ne voyant toujours pas le résultat de ses premières louanges, changeait progressivement et prudemment de registre, prenant un ton plus satirique. En règle générale, il commençait en disant qu’il regrettait que son bienfaiteur, pour on ne sait quelle raison, jugeât nécessaire de teindre ses vénérables cheveux gris avec du cirage à chaussures. Puis, affligé par l'indifférence totale que Kots accordait à sa harangue, il élevait la voix, haussait le ton et commençait à tancer son généreux ‘père’ pour l'exemple déplorable que celui-ci donnait à ses concitoyens, évoquant par là directement les relations équivoques, et notoirement illégales, que celui-ci entretenait avec Matriona, sa servante. Arrivé à ce point, et le sujet devenant plus que délicat, notre général perdait alors tout espoir de conciliation, et, s’animant, usait d’une rare et redoutable éloquence.

Malheureusement, généralement à ce moment-là, une 'perturbation extrinsèque', autant qu’inattendue, venait l’interrompre au milieu d'une de ses plus belles tirades : alors que la figure échaudée et jaunie de Kots se penchait toujours à la fenêtre, derrière Turkévitch s'était glissé Mikita qui déjà le saisissait avec une remarquable adresse.

Personne dans l’auditoire n’aurait eu sens d'avertir l'ardent orateur du danger qui le menaçait car les techniques de contention que déployait l’officier de police, quasi artistiques, ne pouvaient que soulever l’enthousiasme. Le général Turkévitch, interrompu au milieu d'une phrase, avait la sensation d'être en quelque sorte soudainement saisi en plein vol : Mikita en quelques fractions de secondes l’avait basculé sur son dos. Puis le robuste agent, ployant légèrement sous le poids de sa charge, s’en allait clopin-clopant déposer son butin au cachot. Tout ceci au milieu des éclats assourdissants de la foule.

Une minute encore et la porte de la prison allait s’ouvrir telle une bouche obscure prête à avaler sa proie - notre fameux général - dont les jambes toujours suspendues dans le vide gigotaient impuissantes. Et la foule, ingrate, adressait alors des hourras à Mikita, avant de lentement se disperser.