В дурном обществе – En mauvaise compagnie

 

Развалины (I.05) Les ruines

Привлечённые шумом и криками, которые во время этой революции неслись с острова, я и несколько моих товарищей пробрались туда и, спрятавшись за толстыми стволами тополей, наблюдали, как Януш, во главе целой армии красноносых старцев и безобразных мегер, гнал из зáмка последних, подлежавших изгнанию, жильцов. Наступал вечер. Туча, нависшая над высокими вершинами тополей, уже сыпала дождиком. Какие-то несчастные тёмные личности, запахиваясь изорванными донельзя лохмотьями, испуганные, жалкие и сконфуженные, совались по острову, точно кроты, выгнанные из нор мальчишками, стараясь вновь незаметно шмыгнуть в какое-нибудь из отверстий зáмка. Но Януш и мегеры с криком и ругательствами гоняли их отовсюду, угрожая кочергами и палками, а в стороне стоял молчаливый будочник, тоже с увесистою дубиной в руках, сохранявший вооружённый нейтралитет, очевидно, дружественный торжествующей партии. И несчастные тёмные личности поневоле, понурясь, скрывались за мостом, навсегда оставляя остров, и одна за другой тонули в слякотном сумраке быстро спускавшегося вечера. С этого памятного вечера и Януш, и старый зáмок, от которого прежде веяло на меня каким-то смутным величием, потеряли в моих глазах всю свою привлекательность. Бывало, я любил приходить на остров и хотя издали любоваться его серыми стенами и замшённою старою крышей. Когда на утренней заре из него выползали разнообразные фигуры, зевавшие, кашлявшие и крестившиеся на солнце, я и на них смотрел с каким-то уважением, как на существа, облечённые тою же таинственностью, которою был окутан весь зáмок. Они спят там ночью, они слышат всё, что там происходит, когда в огромные залы сквозь выбитые окна заглядывает луна или когда в бурю в них врывается ветер. Я любил слушать, когда, бывало, Януш, усевшись под тополями, с болтливостью 70-летнего старика, начинал рассказывать о славном прошлом умершего здания. Перед детским воображением вставали, оживая, образы прошедшего, и в душу веяло величавою грустью и смутным сочувствием к тому, чем жили некогда понурые стены, и романтические тени чужой старины пробегали в юной душе, как пробегают в ветреный день лёгкие тени облаков по светлой зелени чистого поля.

Но с того вечера и зáмок, и его бард явились передо мной в новом свете. Встретив меня на другой день вблизи острова, Януш стал зазывать меня к себе, уверяя с довольным видом, что теперь «сын таких почтенных родителей» смело может посетить зáмок, так как найдёт в нём вполне порядочное общество. Он даже привёл меня за руку к самому зáмку, но тут я со слезами вырвал у него свою руку и пустился бежать. Зáмок стал мне противен.

Окна в верхнем этаже были заколочены, а низ находился во владении капоров и салопов. Старухи выползали оттуда в таком непривлекательном виде, льстили мне так приторно, ругались между собой так громко, что я искренно удивлялся, как это строгий покойник, усмирявший турок в грозовые ночи, мог терпеть этих старух в своём соседстве. Но главное – я не мог забыть холодной жестокости, с которою торжествующие жильцы зáмка гнали своих несчастных сожителей, а при воспоминании о тёмных личностях, оставшихся без крова, у меня сжималось сердце.

Как бы то ни было, на примере старого зáмка я узнал впервые истину, что от великого до смешного один только шаг. Великое в зáмке поросло плющом, повиликой и мхами, а смешное казалось мне отвратительным, слишком резало детскую восприимчивость, так как ирония этих контрастов была мне ещё недоступна.

Attirés par le vacarme et les cris parvenant de l'île pendant cette révolution de palais, quelques camarades et moi y avions accouru, et cachés derrière d’épais peupliers nous regardions Yanouch, à la tête de son armée de mégères et d'ivrognes chasser les derniers proscrits.

Quand vint le soir, les lourds nuages fondirent en pluie. De sombres et misérables créatures, des êtres vêtus - pour ceux qui en possédaient encore - de haillons tombant en lambeaux, effarés, pitoyables et maladroits, se bousculaient aux quatre coins de l’île, comme des taupes chassées de leurs trous par des gamins espiègles, cherchant à se glisser par l'une ou l'autre des ouvertures du château.

Mais Yanouch et ses mégères hurlaient, criaient et juraient, les chassant de tout côté, les menaçant à coups de tisonniers et de bâtons. Et assistant à tout ça, un peu derrière, se tenait le gendarme silencieux, un lourd gourdin à la main, qui, stoïque, gardait une neutralité armée et apparemment bienveillante en faveur du parti triomphant. Ce soir-là, les efforts de tous ces malheureux déchus s’avérèrent inutiles : et l’un après l’autre, se noyant dans l’obscurité fangeuse de la nuit qui tombait, la tête basse, ils durent se résoudre à traverser le pont, abandonnant ainsi à jamais ces lieux devenus pour eux inhospitaliers.

Jusqu’alors j'avais aimé venir sur l'île et contempler – de loin - la grande ruine, ses pierres grises, son vieux toit couvert de mousse. Mais après cette soirée mémorable, Yanouch et son vieux château qui, auparavant, me fascinaient par leur vague noblesse, perdirent à mes yeux tout prestige.

Auparavant, quand, à l'aube, diverses silhouettes sortaient de ses murs, bâillant, toussant et se signant au soleil levant, je les regardais avec un certain respect, comme des êtres empreints du même mystère qui enveloppait tout le manoir : « Ils y dorment la nuit, me disais-je, ils entendent tout ce qui s'y passe quand la lune jette un regard blafard par les fenêtres sans vitre, dans ces immenses salles, ou quand le vent s'y engouffre en tempête... »

Auparavant aussi, comme cela arrivait parfois, j’aimais écouter Yanouch, assis sous les peupliers, racontant avec la verve d’un vieillard de soixante-dix ans, la glorieuse histoire du défunt édifice. Devant mon imagination puérile surgissaient alors, comme vivantes, les images du passé, et j’éprouvais pour ce qui avait pu exister entre ces tristes murs comme une vague sympathie, et dans mon cœur flottait un sentiment de tristesse empreinte de majesté. Des ombres romanesques, venues d’un autre monde, surgi des âges anciens, traversaient ma jeune âme, pareilles à celles, si légères, que dessinent les nuages lorsqu’ils courent, par grand vent, sur les vastes plaines verdoyantes.

***

Après la terrible soirée qui vit les impies chassés hors du temple, le château et son barde m'apparurent sous un jour nouveau.

Yanouch, m'ayant vu le lendemain, m’invita sur son île. Il m’assura d'un air satisfait qu’à présent « le fils de parents aussi respectables » (que les miens) pouvait désormais visiter le château en toute sérénité ! il n’y trouverait qu'une société de gens de qualité.

Et me prenant la main, il tenta de m’entraîner de force dans son antre. En larmes, je m’arrachai de son étreinte et m'enfuis en courant. Le château m’était devenu odieux.

Les fenêtres du haut étaient barricadées et les ouvertures du bas étaient à présent possédées par des démons en capelines et mandilles. Les vieilles qui en sortaient, rampant comme de repoussantes vipères, me flattaient bassement tout en s’injuriant grossièrement. Et je m'étonnais : comment le terrible comte, à présent trépassé, qui avait su mater les Turcs durant les nuits d'orage, pouvait-il souffrir dans ses parages de semblables mégères ?

Je ne pouvais oublier non plus - et c’était là le plus important - la froide cruauté avec laquelle les élus de Yanouch avaient éconduit les reprouvés, et mon cœur se serrait au souvenir de tous ces malheureux restés sans asile.

Quoi qu'il en soit, à l'exemple du vieux manoir, j'appris pour la première fois une vérité fort simple : du sublime au ridicule, il n'y a qu'un pas¹. Ce qui avait été sublime en ce château n’était plus que friche envahie de lierre, de cuscutes parasites et de mousses. Et ce qui à présent me paraît ridicule semblait, en ce temps-là, pour mon ingénue sensibilité, trop infâme, trop mordant. Mais toute l’ironie d’un tel contraste m’était encore insaisissable…

___

1. Citation attribuée à Napoléon, lors de la retraite de Russie en 1812.