В дурном обществе – En mauvaise compagnie

 

Осенью (VIII.1) L’automne

Близилась осень. В поле шла жатва, листья на деревьях желтели. Вместе с тем наша Маруся начала прихварывать.

Она ни на что не жаловалась, только всё худела; лицо её всё бледнело, глаза потемнели, стали больше, веки приподнимались с трудом.

Теперь я мог приходить на гору, не стесняясь тем, что члены «дурного общества» бывали дома. Я совершенно свыкся с ними и стал на горе своим человеком.

— Ты славный хлопец и когда-нибудь тоже будешь генералом, — говаривал Туркевич.

Тёмные молодые личности делали мне из вяза луки и самострелы; высокий штык-юнкер с красным носом вертел меня на воздухе, как щепку, приучая к гимнастике. Только «профессор» по-всегдашнему был погружен в какие-то глубокие соображения, а Лавровский в трезвом состоянии вообще избегал людского общества и жался по углам.

Все эти люди помещались отдельно от Тыбурция, который занимал «с семейством» описанное выше подземелье. Остальные члены «дурного общества» жили в таком же подземелье, побольше, которое отделялось от первого двумя узкими коридорами. Свету здесь было меньше, больше сырости и мрака. Вдоль стен кое-где стояли деревянные лавки и обрубки, заменявшие стулья. Скамейки были завалены какими-то лохмотьями, заменявшими постели. В середине, в освещённом месте, стоял верстак, на котором по временам пан Тыбурций или кто-либо из тёмных личностей работали столярные поделки; был среди «дурного общества» и сапожник, и корзинщик, но, кроме Тыбурция, все остальные ремесленники были или дилетанты, или же какие-нибудь заморыши, или люди, у которых, как я замечал, слишком сильно тряслись руки, чтобы работа могла идти успешно. Пол этого подземелья был закидан стружками и всякими обрезками; всюду виднелись грязь и беспорядок, хотя по временам Тыбурций за это сильно ругался и заставлял кого-нибудь из жильцов подмести и хотя сколько-нибудь убрать это мрачное жильё.

L'automne approchait. Déjà on moissonnait les champs. Sur les arbres, les feuilles jaunissaient. C’est à cette époque que notre Maroussia tomba malade.

Elle ne se plaignait de rien, juste elle maigrissait ; son visage perdait ses dernières couleurs, ses paupières peinaient à rester ouvertes, son regard s’obscurcissait, ses yeux paraissaient plus grands encore.

Maintenant, je pouvais monter à la vieille chapelle quand je voulais. Les membres de la "mauvaise compagnie" m’avaient adopté. Je ne les craignais plus : j’avais trouvé ma place parmi eux, j’étais des leurs.

- Tu es un brave garçon et un jour toi aussi tu seras général, me disait Turkévitch.

Certains parmi les plus jeunes au sein de cette sombre société m’avaient confectionné un arc et des flèches. Zaoussaïlov, le junker au gros nez violacé, me soulevait de terre puis me faisait tournoyer en l’air comme une toupie afin de m’exercer à la gymnastique. Seul le Professeur restait, comme d’habitude, plongé dans le tréfonds de ses élucubrations sans fin. Dans un autre coin, lorsqu’il n’était pas ivre, se pelotonnait Lavrovski, toujours aussi réfractaire au monde des humains.

Tous ces êtres avaient trouvé logis sous les ruines de la vieille chapelle. Tibour et sa petite famille vivaient dans une partie indépendante, plus lumineuse, reliée au reste des souterrains par deux couloirs étroits. Les autres partageaient la même crypte, vaste, obscure et envahie d’humidité. Le long des parois, ici et là, des souches faisaient office de chaises. Des banquettes de bois sur lesquelles on avait entassé de vieilles nippes leur servaient de lits.

Dans un endroit un peu moins sombre, il y avait un établi sur lequel de temps en temps Pan Tibour ou l'un ou l’autre de ses obscurs acolytes menuisaient. J’y croisais aussi un cordonnier et un vannier, mais, à l'exception de Tibour, tous étaient des traîne-savates, des espèces de gringalets. Beaucoup, comme je le remarquais, avaient les mains qui tremblaient trop pour jamais pouvoir venir à bout d’une quelconque besogne.

Le sol était jonché de chutes de bois et de toutes sortes de résidus. Partout on ne voyait que saleté et désordre, bien que parfois Tibour, maudissant tout son monde, obligeât l'un ou l’autre des locataires du souterrain à balayer et à nettoyer quelque peu l'obscure demeure.