В дурном обществе – En mauvaise compagnie

 

Кукла (IX.05) La poupée

Я всё ещё стоял на том же месте, как дверь кабинета отворилась, и оба собеседника вошли. Я опять почувствовал на своей голове чью-то руку и вздрогнул. То была рука отца, нежно гладившая мои волосы.

Тыбурций взял меня на руки и посадил в присутствии отца к себе на колени.

— Приходи к нам, — сказал он, — отец тебя отпустит попрощаться с моей девочкой. Она... она умерла.

Голос Тыбурция дрогнул, он странно заморгал глазами, но тотчас же встал, поставил меня на пол, выпрямился и быстро ушёл из комнаты.

Я вопросительно поднял глаза на отца. Теперь передо мной стоял другой человек, но в этом именно человеке я нашёл что-то родное, чего тщетно искал в нём прежде. Он смотрел на меня обычным своим задумчивым взглядом, но теперь в этом взгляде виднелся оттенок удивления и как будто вопрос. Казалось, буря, которая только что пронеслась над нами обоими, рассеяла тяжёлый туман, нависший над душой отца, застилавший его добрый и любящий взгляд... И отец только теперь стал узнавать во мне знакомые черты своего родного сына.

Я доверчиво взял его руку и сказал:

— Я ведь не украл... Соня сама дала мне на время…
— Д-да, — ответил он задумчиво, — я знаю... Я виноват перед тобою, мальчик, и ты постараешься когда-нибудь забыть это, не правда ли?

Я с живостью схватил его руку и стал её целовать. Я знал, что теперь никогда уже он не будет смотреть на меня теми страшными глазами, какими смотрел за несколько минут перед тем, и долго сдерживаемая любовь хлынула целым потоком в моё сердце.

Теперь я его уже не боялся.

— Ты отпустишь меня теперь на гору? — спросил я, вспомнив вдруг приглашение Тыбурция.
— Д-да... Ступай, ступай, мальчик, попрощайся... — ласково проговорил он всё ещё с тем же оттенком недоумения в голосе. — Да, впрочем, постой... пожалуйста, мальчик, погоди немного.

Он ушёл в свою спальню и, через минуту выйдя оттуда, сунул мне в руку несколько бумажек.

— Передай это... Тыбурцию... Скажи, что я покорнейше прошу его, — понимаешь?.. покорнейше прошу — взять эти деньги... от тебя... Ты понял?.. Да ещё скажи, — добавил отец, как будто колеблясь, — скажи, что если он знает одного тут... Фёдоровича, то пусть скажет, что этому Фёдоровичу лучше уйти из нашего города... Теперь ступай, мальчик, ступай скорее.

Я догнал Тыбурция уже на горе и, запыхавшись, нескладно исполнил поручение отца.

— Покорнейше просит... отец... — и я стал совать ему в руку данные отцом деньги.

Я не глядел ему в лицо. Деньги он взял и мрачно выслушал дальнейшее поручение относительно Фёдоровича.

В подземелье, в тёмном углу, на лавочке лежала Маруся. Слово «смерть» не имеет ещё полного значения для детского слуха, и горькие слёзы только теперь, при виде этого безжизненного тела, сдавили мне горло. Моя маленькая приятельница лежала серьёзная и грустная, с печально вытянутым личиком. Закрытые глаза слегка ввалились и ещё резче оттенились синевой. Ротик немного раскрылся, с выражением детской печали. Маруся как будто отвечала этою гримаской на наши слёзы.

«Профессор» стоял у изголовья и безучастно качал головой. Штык-юнкер стучал в углу топором, готовя, с помощью нескольких тёмных личностей, гробик из старых досок, сорванных с крыши часовни. Лавровский, трезвый и с выражением полного сознания, убирал Марусю собранными им самим осенними цветами. Валек спал в углу, вздрагивая сквозь сон всем телом, и по временам нервно всхлипывал.

J'étais là, toujours debout, au même endroit, lorsque la porte du bureau s'ouvrit et que mon père revint suivi de Tibour. Je sentis à nouveau une main se poser sur ma tête. J’en frissonnai. C'était celle de mon père qui me caressait doucement les cheveux.

Puis Tibour, devant lui, me prit dans ses bras et m’assit sur ses genoux.

- Tu viendras chez nous, petit. Ton père, le pan Juge, veux bien que tu dises un dernier au-revoir à Maroussia…

Puis après une hésitation il ajouta : - Elle… elle est morte...

Sa voix tremblait. Ses yeux cillèrent d’étrange façon puis immédiatement il se leva, me reposa sur mes deux pieds, se dressa de toute sa hauteur et quitta la maison d’un pas rapide.

Je levai un regard interrogateur sur mon père. C’était comme si un autre homme se tenait à ce moment devant moi, qu’en lui je découvrais un parent qui m’aimait et que vainement j'avais cherché jusqu’alors. Il me dévisageait. Son regard était pensif, comme d’habitude, mais à présent j’y voyais poindre une nuance d’embarras teinté d’interrogation. Il semblait que l'orage qui avait grondé et failli nous emporter tous deux avait dissipé l'épais brouillard qui planait sur son âme et me dissimulait ses yeux bienveillants et aimants.

Et c’est seulement alors que cet homme, lui mon père, commença à reconnaître en moi les traits de son propre fils…

Je pris sa main avec confiance :

- Je ne l’avais pas volée… lui dis-je. C’est Sonia elle-même qui me l’avait confiée...
- Oui, oui, répondit-il pensivement, je sais... C’est moi qui suis coupable, mon garçon. Un jour, tu essaieras de me pardonner, n'est-ce pas ?

J’approchai vivement mes lèvres de sa main et commençai à la baiser. Je savais que plus jamais je n’aurais à subir son terrifiant regard, celui qu’il me jetait encore quelques minutes auparavant. Et tout l'amour que je lui portais et que j’avais si longtemps contenu déborda de mon cœur.

Je ne le craignais plus.

- Puis-je à présent monter à la vieille chapelle ? Ai-je votre permission ? demandai-je, me souvenant soudain de la proposition de Tibour.

- Oui, bien sûr... Vas-y, mon fils, va dire au revoir à ta petite protégée, me dit-il affectueusement. Puis avec toujours dans la voix la même nuance d’embarras il ajouta : Oui…, cependant, attends... s'il te plaît, Vassia mon garçon, attends un peu...

Il sortit du bureau. Une minute plus tard, il revint et me glissa dans les mains plusieurs billets.

- Donne cela à... à Tibour... Dis-lui que je le prie humblement... - entends-tu ? - ...très humblement de bien vouloir accepter cet argent... de ta part... Tu as compris ?…

...Dis-lui aussi, ajouta-t-il, comme s'il hésitait, dis-lui aussi que s'il connaît dans les parages un certain Fiodorovitch, alors précise-lui qu'il vaut mieux que cet homme quitte la ville au plus vite... Maintenant, va, mon garçon, vas-y vite…

Je rattrapai Tibour qui grimpait déjà le flanc de la colline et, tout essoufflé, je m’acquittai bien maladroitement des commandements de mon père.

- Mon père vous… Il vous prie humblement…

Et sans vouloir croiser son regard je lui glissai les billets que mon père m’avait demandé de lui remettre.

Il prit l'argent et écouta, la mine sombre, les recommandations concernant le dénommé Fiodorovitch.

***

La Mort : à l’oreille d’un enfant ce mot ne prend pas encore tout son sens.

Dans un coin envahi d’obscurité, Maroussia gisait, allongée sur un banc. Ce fut seulement alors, à la vue de ce corps sans vie, que des pleurs amers me vinrent et me serrèrent la gorge. Mon amie, ma douce Maroussia reposait, le visage émacié, sérieux et triste. Ses paupières fermées, teintées de cernes encore plus intenses, se creusaient légèrement. Sa petite bouche, à peine entrouverte, lui donnait une expression de tristesse enfantine.

Maroussia ainsi semblait répondre à nos larmes.

Le Professeur, au chevet de la couche mortuaire, balançait la tête d’un air indifférent. Le Junker Zaoussaïlov, à grands coups de hache, confectionnait - aidé en cela par d’autres sombres âmes - un cercueil à partir de vieilles planches arrachées au toit de la chapelle. Lavrovski, sobre pour une fois, avait recouvré pleine conscience. Il parsemait le corps sans vie de Maroussia de fleurs d'automne qu'il était allé lui-même cueillir. Valek s’était endormi dans un coin. Il frissonnait de tout son être et de temps en temps je l’entendais sangloter nerveusement.