В дурном обществе – En mauvaise compagnie

 

Развалины (I.04) Les ruines

Было время, когда старый зáмок служил даровым убежищем всякому бедняку без малейших ограничений. Всё, что не находило себе места в городе, всякое выскочившее из колеи существование, потерявшее, по той или другой причине, возможность платить хотя бы и жалкие гроши за кров и угол на ночь и в непогоду, – всё это тянулось на остров и там, среди развалин, преклоняло свои победные головушки, платя за гостеприимство лишь риском быть погребёнными под грудами старого мусора. «Живёт в зáмке» – эта фраза стала выражением крайней степени нищеты и гражданского падения. Старый зáмок радушно принимал и покрывал и перекатную голь, и временно обнищавшего писца, и сиротливых старушек, и безродных бродяг. Все эти существа терзали внутренности дряхлого здания, обламывая потолки и полы, топили печи, что-то варили, чем-то питались, – вообще, отправляли неизвестным образом свои жизненные функции.

Однако настали дни, когда среди этого общества, ютившегося под кровом седых руин, возникло разделение, пошли раздоры. Тогда старый Януш, бывший некогда одним из мелких графских «официалистов», выхлопотал себе нечто вроде владетельной хартии и захватил бразды правления. Он приступил к преобразованиям, и несколько дней на острове стоял такой шум, раздавались такие вопли, что по временам казалось, уж не турки ли вырвались из подземных темниц, чтобы отомстить утёснителям.

Это Януш сортировал население развалин, отделяя овец от козлищ. Овцы, оставшиеся по-прежнему в зáмке, помогали Янушу изгонять несчастных козлищ, которые упирались, выказывая отчаянное, но бесполезное. Когда, наконец, при молчаливом, но, тем не менее, довольно существенном содействии будочника порядок вновь водворился на острове, то оказалось, что переворот имел решительно аристократический характер. Януш оставил в зáмке только «добрых христиан», то есть католиков, и притом преимущественно бывших слуг или потомков слуг графского рода. Это были все какие-то старики в потёртых сюртуках и «чамарках», с громадными синими носами и суковатыми палками, старухи крикливые и безобразные, но сохранившие на последних ступенях обнищания свои капоры и салопы. Все они составляли однородный, тесно сплочённый аристократический кружок, взявший как бы монополию признанного нищенства. В будни эти старики и старухи ходили, с молитвой на устах, по домам более зажиточных горожан и среднего мещанства, разнося сплетни, жалуясь на судьбу, проливая слёзы и клянча, а по воскресеньям они же составляли почтеннейших лиц из той публики, что длинными рядами выстраивалась около костёлов и величественно принимала подачки во имя «пана Иисуса» и «панны Богоматери».

Il fut un temps où le vieux château offrait un abri gratuit a tous les miséreux sans distinction. Celui qui ne trouvait à s'abriter dans le bourg, va-nu-pieds ou sans-logis incapable de débourser un pitoyable sou pour la nuit les soirs de mauvais temps, pouvait y trouver refuge. Là, dans ces ruines, il avait tout loisir de laisser choir et reposer sa caboche encore ceinte des lauriers de son ancienne gloire, ne devant payer – en échange de cette hospitalité - que le risque de se réveiller mort, enseveli par la chute soudaine d’un pan de mur.

La formule « Il vit au château » désignait pour les gens de la ville le dernier degré de misère et de déchéance. Ces vieilles ruines accueillaient à bras ouverts les gueux errants, les vagabonds sans famille, les vieilles femmes solitaires, ...tout comme l’écrivaillon temporairement sans le sou. Toutes ces créatures survivaient là d’expédients, on se sait comment, s’acharnant sur l’antique édifice, démolissant plafonds et planchers pour alimenter des feux afin de se chauffer ou cuire leur maigre pitance.

Il advint cependant un jour que, dans cette société vivant sous le même toit de ruines grises et si étroitement soudée, la discorde se fit. Puis une bataille s'ensuivit.

Le vieux Yanouch, qui avait été autrefois ‘préposé’¹ auprès de quelque petit comte, s'octroya séant comme un semblant de légitime propriété et décida de prendre les rênes gouvernementales de ce petit monde. Il procéda à quelques réformes qui, pendant plusieurs jours, provoquèrent sur l'île un tel vacarme de cris et de vociférations que tous aux alentours se demandèrent si les Turcs ne s’étaient pas échappés de leurs geôles souterraines pour tirer vengeance de leurs anciens oppresseurs.

C’était seulement Yanouch qui choisissait parmi les habitants des ruines ceux qu'il voulait garder, séparant ainsi boucs et brebis – ces dernières n’hésitant pas à lui prêter main forte pour en chasser les boucs. Bien entendu, ceux-ci tentèrent en vain de protester et opposèrent une résistance désespérée.

Lorsque enfin, avec l'aide tacite, mais néanmoins déterminante, du gendarme du bourg appelé à la rescousse, l'ordre revint dans l'île, il s'avéra que le coup d'État avait pris un caractère résolument ‘aristocratique’ : Yanouch ne conserva en effet au château que ‘les bons chrétiens’, c'est-à-dire de vrais catholiques qui de plus, pour la plupart – eux ou leurs parents -, avaient servi chez le comte et sa noble famille.

Il y avait là des vieillards aux gros nez violacés plantés sur des visages d'ivrognes, vêtus de redingotes miteuses ou portant la tchamarka, l'habit national polonais. Parmi cette foule armée de bâtons noueux se trouvaient aussi quelques vieilles, braillardes et laides, accoutrées de manteaux et capelines, derniers vestiges d’avant leur déchéance. Tous ensemble ils formaient un cercle aristocratique étroitement soudé, s’arrogeant au bourg et alentour en quelque sorte le monopole de la mendicité revendiquée.

Ainsi, en semaine, ils parcouraient la ville, la prière aux lèvres, depuis le seuil des maisons bourgeoises jusqu’aux portes des moins fortunés, se plaignant de leur sort, geignant et demandant l’aumône. (Et par là en profitaient-ils aussi pour répandre commérages et qu’en-dira-t-on...)

Le dimanche, on voyait cette respectable confrérie rangée en longue file devant le parvis des églises, recevant avec dignité et noblesse la charité qu’on lui consentait au nom du « pan Jésus » et de la « panna Marie mère de Dieu ».