В дурном обществе – En mauvaise compagnie

 

Я и мой отец (III.02) Mon père et moi

Вообще все меня звали бродягой, негодным мальчишкой и так часто укоряли в разных дурных наклонностях, что я, наконец, и сам проникся этим убеждением. Отец также поверил этому и делал иногда попытки заняться моим воспитанием, но попытки эти всегда кончались неудачей. При виде строгого и угрюмого лица, на котором лежала суровая печать неизлечимого горя, я робел и замыкался в себя. Я стоял перед ним, переминаясь, теребя свои штанишки, и озирался по сторонам. Временами что-то как будто подымалось у меня в груди; мне хотелось, чтоб он обнял меня, посадил к себе на колени и приласкал. Тогда я прильнул бы к его груди, и, быть может, мы вместе заплакали бы — ребёнок и суровый мужчина — о нашей общей утрате. Но он смотрел на меня отуманенными глазами, как будто поверх моей головы, и я весь сжимался под этим непонятным для меня взглядом.

— Ты помнишь матушку?

Помнил ли я её? О да, я помнил её! Я помнил, как, бывало, просыпаясь ночью, я искал в темноте её нежные руки и крепко прижимался к ним, покрывая их поцелуями. Я помнил её, когда она сидела больная перед открытым окном и грустно оглядывала чудную весеннюю картину, прощаясь с нею в последний год своей жизни.

О да, я помнил её!.. Когда она, вся покрытая цветами, молодая и прекрасная, лежала с печатью смерти на бледном лице, я, как зверёк, забился в угол и смотрел на неё горящими глазами, перед которыми впервые открылся весь ужас загадки о жизни и смерти. А потом, когда её унесли в толпе незнакомых людей, не мои ли рыдания звучали сдавленным стоном в сумраке первой ночи моего сиротства?

О да, я её помнил!.. И теперь часто, в глухую полночь, я просыпался, полный любви, которая теснилась в груди, переполняя детское сердце, — просыпался с улыбкой счастия, в блаженном неведении, навеянном розовыми снами детства. И опять, как прежде, мне казалось, что она со мною, что я сейчас встречу её любящую милую ласку. Но мои руки протягивались в пустую тьму, и в душу проникало сознание горького одиночества. Тогда я сжимал руками своё маленькое, больно стучавшее сердце, и слёзы прожигали горячими струями мои щеки.

О да, я помнил её!.. Но на вопрос высокого, угрюмого человека, в котором я желал, но не мог почувствовать родную душу, я съёживался ещё более и тихо выдёргивал из его руки свою ручонку.

En général, on me traitait de va-nu-pied, de méchant garnement. On me reprochait si souvent mes divers mauvais penchants que je finissais moi-même par en être convaincu. Mon père le croyait et aussi tentait-il parfois de prendre soin de mon éducation, mais ces tentatives se soldaient toujours par des échecs.

A la vue de son visage, si sombre et si dur, sur lequel pesait l'empreinte sévère d'un chagrin incurable je devenais tout timide et me renfermais sur moi-même. Je me rappelle comment, me tenant debout devant lui, me balançant d’un pied sur l’autre, tripotant ma culotte, je jetais à droite à gauche des regards inquiets.

Parfois je sentais quelque chose monter dans ma poitrine : j’aurais voulu qu'il me serrât dans ses bras, qu’il me prît sur ses genoux et me cajolât. Ainsi, peut-être alors aurions-nous pu pleurer tous deux - moi enfant blotti tout contre lui, et lui, l’adulte si austère – nous souvenant ensemble de celle à jamais disparue. Mais il me regardait, les yeux embrumés, et son regard semblait planer au-dessus de ma tête sans jamais rencontrer le mien. Et je rétrécissais sous ce regard qu’enfant je ne pouvais comprendre.

Une fois, me prenant la main, il me demanda­ : - Te souviens-tu de ta mère ?

Si je me souvenais d'elle ? Oh oui, je m’en souvenais ! Je me souvenais comment, me réveillant la nuit, je cherchais dans le noir ses tendres mains que je serrais si fort, les couvrant de baisers. Je me souvenais d'elle, la dernière année de sa vie, quand, malade, assise devant la fenêtre ouverte elle contemplait la magnifique image du printemps, lui faisant tristement ses adieux.

Oh oui, je me souvenais d'elle ! Quand jeune et belle encore, son corps couvert de fleurs, je l’avais vue gisante, portant sur son visage livide l'empreinte de la mort. Et, moi, tel un animal perdu, qui m’étais alors caché dans un coin, le regard brûlant, confronté pour la première fois à toute l'énigmatique horreur, au mystère de la vie et de la mort. Et puis, après qu’on l’eut emportée, escortée d’une foule de gens qui m’étaient inconnus, mes sanglots ne s’étouffèrent-ils pas en un sourd gémissement dans l’obscurité de ma première nuit d’orphelin ?

Oh oui, je me souvenais d'elle ! Et par la suite combien souvent au milieu de nuit je me réveillais le cœur débordant d'un amour qui encombrait ma poitrine, comme un enfant ignorant et bienheureux, encore tout imprégné de rêves tendres et puérils, un sourire de bonheur sur les lèvres. Et dans ces moments, comme auparavant, il me semblait qu'elle était toujours là, près de moi, qu’elle venait m’offrir ses douces caresses, aimante d’affection. Mais mes mains la cherchaient en vain dans le vide et l'obscurité, et la conscience de mon amère solitude me pénétrait l’âme et le cœur, ce petit cœur qui battait douloureusement dans ma poitrine, que je pressais alors très fort. Et de chaudes larmes, comme autant de brûlures, ruisselaient sur mes joues.

Oh oui, je me souvenais d'elle ! Mais en réponse à la question que me posait mon père, cet homme si grand et si sombre, que j’aurais désiré pourtant aimer mais pour lequel je ne ressentais aucune affection, je reculais et retirais doucement ma main de la sienne.