-
En mauvaise compagnie – Chapitre 5 (03)
Maroussia, Valek et Vassia dans le petit cimetière В дурном обществе – En mauvaise compagnie
Знакомство продолжается
(V.3)
Mes nouveaux amisЭто было для меня загадкой, страшнее всех призраков старого за́мка. Как ни ужасны были турки, томившиеся под землёю, как ни грозен старый граф, усмирявший их в бурные ночи, но все они отзывались старою сказкой. А здесь что-то неведомо-страшное было налицо. Что-то бесформенное, неумолимое, твёрдое и жестокое, как камень, склонялось над маленькою головкой, высасывая из неё румянец, блеск глаз и живость движений. «Должно быть, это бывает по ночам», — думал я, и чувство щемящего до боли сожаления сжимало мне сердце.
Под влиянием этого чувства я тоже умерил свою резвость. Применяясь к тихой солидности нашей дамы, оба мы с Валеком, усадив её где-нибудь на траве, собирали для неё цветы, разноцветные камешки, ловили бабочек, иногда делали из кирпичей ловушки для воробьёв. Иногда же, растянувшись около неё на траве, смотрели в небо, как плывут облака высоко над лохматою крышей старой «каплицы», рассказывали Марусе сказки или беседовали друг с другом.
Эти беседы с каждым днём все больше закрепляли нашу дружбу с Валеком, которая росла, несмотря на резкую противоположность наших характеров. Моей порывистой резвости он противопоставлял грустную солидность и внушал мне почтение своею авторитетностью и независимым тоном, с каким отзывался о старших. Кроме того, он часто сообщал мне много нового, о чём я раньше и не думал.
Cette histoire de pierre grise était un mystère pour moi, un mystère qui m’apparaissait plus terrible encore que tous les fantômes du vieux château. Peu importait à quel point les Turcs qui languissaient sous terre pouvaient être terrifiants, peu importait l’ombre redoutable du vieux comte en son manoir lorsqu’il menait croisade, les soirs de bataille ! Tout cela n’était que l’écho de vieilles légendes. Mais là, en ce moment, présentement, il y avait quelque chose d'inconnu et d’effrayant. Quelque chose d'informe, d'implacable, de dur et de cruel, comme une pierre, une pierre qui se penchait sur cette petite tête, sur Maroussia, aspirant les couleurs de son visage, l'éclat de ses yeux, dévorant la vivacité de ses mouvements. ‘Cela doit se passer la nuit’, pensai-je, et un oppressant sentiment de douleur m’étreignait le cœur.
Cela fit que par la suite j’appris à tempérer mon humeur remuante, m’appliquant à être plus tranquille et attentif à l’égard de notre petite princesse. Nous l’installions sur l’herbe Valek et moi, puis nous allions cueillir pour elle des fleurs, lui rapportions des cailloux colorés, attrapions des papillons, fabriquions parfois des pièges à moineaux...
Parfois aussi, allongés sur l'herbe auprès d'elle, nous regardions le ciel et les nuages qui passaient au-dessus du toit hirsute, couvert de broussailles, de l'ancienne chapelle. Nous lui racontions des histoires, des contes de fées ou bien, tout simplement, nous bavardions.
Ces conversations renforcèrent chaque jour un peu plus notre amitié bien que Valek et moi eussions des caractères fort différents. А mon espiègle impétuosité il opposait son humeur, souvent triste, et son assurance ; il m'inspirait le respect par son autorité et la façon toute personnelle dont il parlait des plus âgés, m’apprenant bien des choses auxquelles je n’avais jamais songé auparavant.
-
En mauvaise compagnie – Chapitre 5 (02)
Valek et Maroussia В дурном обществе
En mauvaise compagnie
Знакомство продолжается
(V.2)
Mes nouveaux amis
Я был большой сорванец. «У этого малого, — говорили обо мне старшие, — руки и ноги налиты ртутью», чему я и сам верил, хотя не представлял себе ясно, кто и каким образом произвёл надо мной эту операцию. В первые же дни я внёс своё оживление и в общество моих новых знакомых. Едва ли эхо старой «каплицы» повторяло когда-нибудь такие громкие крики, как в это время, когда я старался расшевелить и завлечь в свои игры Валека и Марусю. Однако это удавалось плохо. Валек серьёзно смотрел на меня и на девочку, и раз, когда я заставил её бегать со мной взапуски, он сказал:
— Нет, она сейчас заплачет.
Действительно, когда я растормошил её и заставил бежать, Маруся, заслышав мои шаги за собой, вдруг повернулась ко мне, подняв ручонки над головой, точно для защиты, посмотрела на меня беспомощным взглядом захлопнутой пташки и громко заплакала. Я совсем растерялся.
— Вот, видишь, — сказал Валек, — она не любит играть.
Он усадил её на траву, нарвал цветов и кинул ей; она перестала плакать и тихо перебирала растения, что-то говорила, обращаясь к золотистым лютикам, и подносила к губам синие колокольчики. Я тоже присмирел и лёг рядом с Валеком около девочки.
— Отчего она такая? — спросил я, наконец, указывая глазами на Марусю.
— Невесёлая? — переспросил Валек и затем сказал тоном совершенно убеждённого человека: — А это, видишь ли, от серого камня.
— Да-а, — повторила девочка, точно слабое эхо, — это от серого камня.
— От какого серого камня? — переспросил я, не понимая.
— Серый камень высосал из неё жизнь, — пояснил Валек, по-прежнему смотря на небо. — Так говорит Тыбурций... Тыбурций хорошо знает.
— Да-а, — опять повторила тихим эхо девочка, — Тыбурций всё знает.Я ничего не понимал в этих загадочных словах, которые Валек повторял за Тыбурцием, однако аргумент, что Тыбурций всё знает, произвёл и на меня своё действие. Я приподнялся на локте и взглянул на Марусю. Она сидела в том же положении, в каком усадил её Валек, и всё так же перебирала цветы; движения её тонких рук были медленны; глаза выделялись глубокою синевой на бледном лице; длинные ресницы были опущены. При взгляде на эту крохотную грустную фигурку мне стало ясно, что в словах Тыбурция, — хотя я и не понимал их значения, — заключается горькая правда. Несомненно, кто-то высасывает жизнь из этой странной девочки, которая плачет тогда, когда другие на её месте смеются. Но как же может сделать это серый камень?
J'étais un sacré garnement, un garçon bien remuant. « Voyez comme ce petit bonhomme a du sang dans les veines ! », disaient les anciens, persuadés que du vif-argent coulait dans mon corps. Je le croyais aussi, sans savoir clairement d’où me venait cela.
Dès les premiers jours, je tentai de communiquer mon enthousiasme à mes nouveaux amis. Il est peu probable que les murs de l'ancienne chapelle eussent jamais résonné de cris aussi forts qu'à cette période, quand j'essayais de motiver et d’entraîner Valek et Maroussia dans mes jeux.
Mais parfois aussi allais-je trop loin. Une fois Valek me retint : alors que Maroussia et moi jouions et que je faisais semblant de la poursuivre, d’un ton grave il me dit :
– Arrête maintenant : elle va pleurer…
En effet, alors que je courais derrière elle, entendant mes pas qui se rapprochaient, soudain elle s’était retournée. Levant ses bras comme pour se protéger, elle me regarda, éperdue, tel un oiseau pris au piège, puis éclata en sanglots. J’en fus tout désemparé.
– Tu vois, me dit Valek, elle n’aime pas jouer.
Il la fit asseoir sur l'herbe, cueillit des fleurs et les lui offrit. Elle cessa de pleurer et commença tranquillement à les trier, adressant quelques mots aux boutons d'or, portant à ses lèvres des campanules bleues. Mon agitation retomba et je vins m’allonger à côté de Valek, auprès de la fillette.
– Pourquoi est-elle ainsi ? demandai-je à mon ami.
– Si triste ? Valek, d’un ton convaincu, me répondit : Vois-tu, c’est à cause de la pierre grise.
– Oui, répéta Maroussia, comme un faible écho : à cause de la pierre grise...
– Quelle pierre grise ? demandai-je sans comprendre.
– La pierre grise qui lui aspire la vie, expliqua Valek, regardant le ciel. C'est ce que dit Tibour... Et Tibour sait très bien toutes ces choses.
- Oui, reprit la petite voix toujours en écho. Tibour, lui il sait tout…Je ne compris rien à ces paroles mystérieuses, mais l’idée selon laquelle Pan Tibour savait tout fit son effet. Je me redressai sur le coude et dévisageai Maroussia avec attention. Toujours assise, elle continuait à caresser les fleurs et à leur parler. Ses gestes étaient lents, ses mains toutes fluettes et, sous ses longs cils à demi baissés, ses yeux, d'un bleu profond, contrastaient avec la pâleur de son petit visage.
Plus je regardais ce petit être tristounet, plus il m'apparaissait que les paroles de Tibour, bien que je n'en comprisse pas le sens, recelaient une amère vérité. Sans aucun doute, quelque chose aspirait la vie de l’étrange fillette qui pleurait là où d’autres enfants à sa place auraient ri.
Mais comment une pierre grise pouvait-elle en être la cause ?
-
En mauvaise compagnie – Chapitre 5 (01)
Valek et Maroussia В дурном обществе – En mauvaise compagnie
Знакомство продолжается
(V.1)
Mes nouveaux amisС этих пор я весь был поглощён моим новым знакомством. Вечером, ложась в постель, и утром, вставая, я только и думал о предстоящем визите на гору. По улицам города я шатался теперь с исключительною целью — высмотреть, тут ли находится вся компания, которую Януш характеризовал словами «дурное общество»; и если Лавровский валялся в луже, если Туркевич и Тыбурций разглагольствовали перед своими слушателями, а тёмные личности шныряли по базару, я тотчас же бегом отправлялся через болото, на гору, к часовне, предварительно наполнив карманы яблоками, которые я мог рвать в саду без запрета, и лакомствами, которые я сберегал всегда для своих новых друзей.
Валек, вообще очень солидный и внушавший мне уважение своими манерами взрослого человека, принимал эти приношения просто и по большей части откладывал куда-нибудь, приберегая для сестры, но Маруся всякий раз всплёскивала ручонками, и глаза её загорались огоньком восторга; бледное лицо девочки вспыхивало румянцем, она смеялась, и этот смех нашей маленькой приятельницы отдавался в наших сердцах, вознаграждая за конфеты, которые мы жертвовали в её пользу.
Это было бледное, крошечное создание, напоминавшее цветок, выросший без лучей солнца. Несмотря на свои четыре года, она ходила ещё плохо, неуверенно ступая кривыми ножками и шатаясь, как былинка; руки её были тонки и прозрачны; головка покачивалась на тонкой шее, как головка полевого колокольчика;
глаза смотрели порой так не по-детски грустно, и улыбка так напоминала мне мою мать в последние дни, когда она, бывало, сидела против открытого окна и ветер шевелил её белокурые волосы, что мне становилось самому грустно, и слёзы подступали к глазам.
Я невольно сравнивал её с моей сестрой; они были в одном возрасте, но моя Соня была кругла, как пышка, и упруга, как мячик. Она так резво бегала, когда, бывало, разыграется, так звонко смеялась, на ней всегда были такие красивые платья, и в тёмные косы ей каждый день горничная вплетала алую ленту.
А моя маленькая приятельница почти никогда не бегала и смеялась очень редко; когда же смеялась, то смех её звучал, как самый маленький серебряный колокольчик, которого на десять шагов уже не слышно. Платье её было грязно и старо, в косе не было лент, но волосы у неё были гораздо больше и роскошнее, чем у Сони, и Валек, к моему удивлению, очень искусно умел заплетать их, что и исполнял каждое утро.
Après cette première rencontre, je ne pensais plus qu’à mes nouveaux amis. Le soir en me couchant, le matin en me levant, je ne songeais qu'à ma prochaine visite à la vieille chapelle uniate. Je faisais le tour des rues dans le seul but de m’assurer que tous ceux que Yanouch qualifiait de ‘mauvaise compagnie’ s’y trouvaient, qu’il n’en manquât pas un. Dès que j’étais certain que Lavrovski était bien vautré dans le lit d’une flaque, que Turkévitch et Pan Tibour fulminaient devant leur auditoire et que toute la cohorte de leurs sombres compagnons rôdait autour du bazar, je me précipitais, je traversais le marais, et je montais là-haut, jusqu'à la chapelle. J’emplissais mes poches de pommes, que je pouvais cueillir à volonté dans notre jardin, et d’autres gourmandises que j’avais pris soin de mettre de côté pour mes nouveaux amis.
Valek, toujours sérieux, m'inspirait le respect par ses manières d'adulte. Il acceptait ces offrandes sans plus d’embarras, les réservant pour la plupart à sa sœur. Maroussia, quant à elle, levait ses petites mains au ciel chaque fois qu’elle me voyait, et ses yeux s’illuminaient d’étincelles de joie : son pâle visage rougissait et puis elle riait, et son petit rire résonnait dans nos cœurs, en récompense des friandises que j’apportais et que nous lui offrions.
C'était un petit être au teint blême et chétif, comme une fleur que l’on prive de soleil. Malgré ses quatre ans, elle marchait avec difficulté, d'un pas incertain. Ses jambes étaient torses et chancelantes comme de fragiles brindilles. Ses mains étaient fines et diaphanes, sa tête se balançait sur un cou mince, comme la fleur d'une campanule sur sa tige.
Ses yeux avaient une toute autre expression que ceux d’un enfant de son âge. Leur tristesse parfois, ainsi que son sourire me rappelaient ma mère durant ses derniers jours. Alors je devenais triste moi-même, me souvenant de celle-ci quand elle s'asseyait devant la fenêtre ouverte et que le vent faisait ondoyer ses cheveux blonds. Et des larmes me venaient aux yeux.
Souvent aussi, sans le vouloir, je la comparais à ma sœur. Elles étaient du même âge. Mais ma Sonia à moi était pleine de vie et ronde, ronde comme un petite brioche. Toujours vêtue d’une belle robe, arborant sur ses longues nattes brunes un ruban écarlate que notre bonne lui nouait chaque matin, elle courait si vite quand elle jouait et elle riait si fort !
Maroussia, elle, ne courait presque jamais et riait rarement. Quand elle riait, son rire tintait comme un petit carillon d'argent qu’on n’entend déjà plus à dix pas. Sa robe à elle était sale et vieille, et bien que sa chevelure fût épaisse, plus que celle de ma sœur, il n'y avait pas de ruban dans ses nattes, nattes que Valek, à ma grande surprise, prenait soin, avec grand art, de lui tresser le matin à son réveil.
-
En mauvaise compagnie – Chapitre 4 (05)
Mes nouveaux amis... В дурном обществе – En mauvaise compagnie
Я приобретаю новое знакомство
(IV. 5)
Une… et deux rencontresСолнце недавно ещё село за гору. Город утонул в лилово-туманной тени, и только верхушки тополей на острове резко выделялись червонным золотом, разрисованные последними лучами заката. Мне казалось, что с тех пор как я явился сюда, на старое кладбище, прошло не менее суток, что это было вчера.
— Как хорошо! — сказал я, охваченный свежестью наступающего вечера и вдыхая полною грудью влажную прохладу.
— Скучно здесь... — с грустью произнёс Валек.
— Вы все здесь живёте? — спросил я, когда мы втроём стали спускаться с горы.
— Здесь.
— Где же ваш дом?Я не мог себе представить, чтобы дети могли жить без «дома».
Валек усмехнулся с обычным грустным видом и ничего не ответил.
Мы миновали крутые обвалы, так как Валек знал более удобную дорогу. Пройдя меж камышей по высохшему болоту и переправившись через ручеёк по тонким дощечкам, мы очутились у подножия горы, на равнине.
Тут надо было расстаться. Пожав руку моему новому знакомому, я протянул её также и девочке. Она ласково подала мне свою крохотную ручонку и, глядя снизу вверх голубыми глазами, спросила:
— Ты придёшь к нам опять?
— Приду, — ответил я,— непременно!.. —
Что ж, — сказал в раздумьи Валек, — приходи, пожалуй, только в такое время, когда наши будут в городе.
— Кто это «ваши»?
— Да наши... все: Тыбурций, Лавровский, Туркевич. Профессор... тот, пожалуй, не помешает.
— Хорошо. Я посмотрю, когда они будут в городе, и тогда приду. А пока прощайте!
— Эй, послушай-ка, — крикнул мне Валек, когда я отошёл несколько шагов. — А ты болтать не будешь о том, что был у нас?
— Никому не скажу, — ответил я твёрдо.
— Ну вот, это хорошо! А этим твоим дуракам, когда станут приставать, скажи, что видел чёрта.
— Ладно, скажу.
— Ну, прощай!
— Прощай.Густые сумерки залегли над Княжьим-Веном, когда я приблизился к забору своего сада. Над за́мком зарисовался тонкий серп луны, загорелись звёзды. Я хотел уже подняться на забор, как кто-то схватил меня за руку.
— Вася, друг, — заговорил взволнованным шёпотом мой бежавший товарищ. — Как же это ты?.. Голубчик!..
— А вот, как видишь... А вы все меня бросили!..Он потупился, но любопытство взяло верх над чувством стыда, и он спросил опять:
— Что́ же там было?
— Что́, — ответил я тоном, не допускавшим сомнения, — разумеется, черти... А вы — трусы.И, отмахнувшись от сконфуженного товарища, я полез на забор.
Через четверть часа я спал уже глубоким сном, и во сне мне виделись действительные черти, весело выскакивавшие из чёрного люка. Валек гонял их ивовым прутиком, а Маруся, весело сверкая глазками, смеялась и хлопала в ладоши.
Le soleil venait de se coucher, passant derrière la montagne. Au loin, plus bas, la ville se noyait dans une pénombre brumeuse couleur lilas, et seule la cime des hauts peupliers de l'île se détachait nettement, encore illuminée par les ors rougeoyants des derniers rayons. Il me semblait qu'un jour entier s'était écoulé depuis que j’avais pénétré dans le vieux cimetière, que j’étais là depuis la veille...
– Ouf ! que c’est bon ! dis-je, aspirant à pleins poumons la fraîcheur humide du soir.
– Qu’est-ce qu’on s’ ennuie ici... murmura Valek tristement…– Vous vivez tous les deux ici ? questionnai-je alors que nous nous apprêtions à quitter les lieux pour redescendre vers la ville.
– Oui, ici, me répondit Valek
– Mais votre maison, elle est où ?Je ne pouvais imaginer que des enfants puissent ne pas avoir de ‘maison’. Valek me sourit, toujours avec le même air tristounet, et ne répondit rien.
Tous trois nous coupâmes par d’abruptes ravines, des raccourcis que seul semblait connaître Valek. Après nous être faufilés entre des roseaux qui poussaient dru au creux d’une mare asséchée et avoir traversé un ruisseau sur une étroite passerelle de planches, nous rejoignîmes la plaine.
Là, il fallut nous séparer. Je serrai la main de mon nouveau copain et je dis au-revoir à Maroussia. Celle-ci, en retour, me tendit tendrement sa menotte et, levant vers moi ses petits yeux bleus, me demanda :
– Tu reviendras nous voir ?
– Je reviendrai, répondis-je, c’est promis !
– Eh bien, dit Valek tout pensif, viens nous voir si tu veux... mais seulement quand les nôtres seront descendus au bourg.
– Les vôtres ?... qui sont ‘les vôtres’ ?
– Oui : les nôtres... tous : Tibour, Lavrovski, Turkévitch, le Professeur... Oh, celui-là, probablement, ne te ferait aucun mal...
– C’est d’accord. Quand je les verrai en ville, je monterai. Salut !Alors que déjà je m'éloignais, Valek me cria :
– Hé, écoute... Surtout ne va pas raconter que tu es venu chez nous !
– Je ne dirai rien à personne, lui répondis-je d’un ton affirmatif.
– Bon, c'est bien ! Et si les nigauds avec qui tu étais te questionnent trop, dis-leur que tu as vu le Diable.
– D'accord, c’est ce que je leur dirai.
– Bon, alors : salut !
– A bientôt !***
J’ approchai de la maison et de son jardin. Un épais crépuscule couvrait la ville. Au loin, un mince croissant de lune dominait les ruines du vieux château sur son île. Dans le ciel, les étoiles s’allumaient une à une. J'étais sur le point d'escalader la clôture quand je sentis qu’on me saisissait le bras.
– Vassia, mon ami… C’était la voix d’un des déserteurs de mon armada qui me murmurait tout inquiet : Comment ça va, mon pote ?
– Eh bien ! comme tu peux le voir... Lâches, vous m'avez tous laissé tomber !…Il baissa les yeux, mais la curiosité l'emporta sur la honte :
– Alors, qu’est-ce t’as vu là-haut ?
– Ce que j’ai vu ? lui répondis-je d'un ton qui ne pouvait lui laisser aucun doute : j’ai vu le Diable !... Et vous..., vous n’êtes qu’une bande de lâches !Lui tournant le dos et l’abandonnant à son embarras, je franchis la clôture.
Un quart d'heure plus tard, je dormais déjà profondément, et dans mes rêves je voyais de vrais diablotins surgir d’une trappe noire qui devant moi se trémoussaient joyeusement. Valek les poursuivait à coups de houssine pendant que Maroussia, les yeux tout pétillants de joie, riait, riait et tapait dans ses mains...
-
En mauvaise compagnie – Chapitre 4 (04)
Le défi... В дурном обществе – En mauvaise compagnie
Я приобретаю новое знакомство
(IV. 4)
Une… et deux rencontresМы стали друг против друга и обменялись взглядами. Оглядев меня с головы до ног, мальчишка спросил:
— Ты здесь зачем?
— Так, — ответил я.— Тебе какое дело?Мой противник повёл плечом, как будто намереваясь вынуть руку из кармана и ударить меня.Я не моргнул и глазом.
— Я вот тебе покажу! — погрозил он.
Я выпятился грудью вперёд.
— Ну, ударь... попробуй!..
Мгновение было критическое; от него зависел характер дальнейших отношений. Я ждал, но мой противник, окинув меня тем же испытующим взглядом, не шевелился.
— Я, брат, и сам... тоже... — сказал я, но уж более миролюбиво.
Между тем девочка, упёршись маленькими ручонками в пол часовни, старалась тоже выкарабкаться из люка. Она падала, вновь приподымалась и, наконец, направилась нетвёрдыми шагами к мальчишке. Подойдя вплоть, она крепко ухватилась за него и, прижавшись к нему, поглядела на меня удивлённым и отчасти испуганным взглядом.
Это решило исход дела; стало совершенно ясно, что в таком положении мальчишка не мог драться, а я, конечно, был слишком великодушен, чтобы воспользоваться его неудобным положением.
— Как твоё имя? — спросил мальчик, гладя рукой белокурую головку девочки.
— Вася. А ты кто такой?
— Я Валек... Я тебя знаю: ты живёшь в саду над прудом. У вас большие яблоки.
— Да, это правда, яблоки у нас хорошие... не хочешь ли?
Вынув из кармана два яблока, назначавшиеся для расплаты с моею постыдно бежавшей армией, я подал одно из них Валеку, другое протянул девочке. Но она скрыла своё лицо, прижавшись к Валеку.
— Боится, — сказал тот и сам передал яблоко девочке.
— Зачем ты влез сюда? Разве я когда-нибудь лазал в ваш сад? — спросил он затем.
— Что ж, приходи! Я буду рад, — ответил я радушно. Ответ этот озадачил Валека; он призадумался.
— Я тебе не компания, — сказал он грустно.
— Отчего же? — спросил я, огорчённый грустным тоном, каким были сказаны эти слова.
— Твой отец — пан судья.
— Ну так что же? — изумился я чистосердечно. — Ведь ты будешь играть со мной, а не с отцом.Валек покачал головой.
— Тыбурций не пустит, — сказал он, и, как будто это имя напомнило ему что-то, он вдруг спохватился: — Послушай... Ты, кажется, славный хлопец, но всё-таки тебе лучше уйти. Если Тыбурций тебя застанет, будет плохо.
Я согласился, что мне, действительно, пора уходить. Последние лучи солнца уходили уже сквозь окна часовни, а до города было не близко.
— Как же мне отсюда выйти?
— Я тебе укажу дорогу. Мы выйдем вместе.
— А она? — ткнул я пальцем в нашу маленькую даму.
— Маруся? Она тоже пойдёт с нами.
— Как, в окно? Валек задумался.
— Нет, вот что: я тебе помогу взобраться на окно, а мы выйдем другим ходом.С помощью моего нового приятеля, я поднялся к окну. Отвязав ремень, я обвил его вокруг рамы и, держась за оба конца, повис в воздухе. Затем, отпустив один конец, я спрыгнул на землю и выдернул ремень. Валек и Маруся ждали меня уже под стеной снаружи.
Nous nous tenions debout, face à face, chacun soutenant le regard de l’autre. Me toisant de la tête aux pieds, le garçon m’apostropha :
– Qu’est-ce tu fais ici ?
– Et alors, répondis-je, en quoi ça te regarde ?Mon adversaire haussa les épaules et fit mine de sortir la main de sa poche, comme pour dégainer.
Ni même je sourcillai.
– Tu vas voir, j’vais te montrer ! me dit-il, d’un air menaçant.
Je bombai le torse comme un jeune coq.
– Eh bien, frappe... essaie donc !
Le moment était critique, tout ce qui allait suivre en dépendait. J'attendais son assaut de pied ferme. Mais mon redoutable adversaire, me jetant toujours le même regard, ne bougeait pas non plus.
- Allez, frère, je t’attends... ajoutai-je, mais sur un ton plus pacifique.
Pendant ce temps, la fillette, dont les petites mains dépassaient du sol, tentait en vain de s’extirper de la trappe. Elle tomba, se releva et, finalement réussit, d’une démarche maladroite, à rejoindre le garçon auquel elle s’agrippa. Se serrant tout contre lui, elle me dévisagea d'un air surpris et un peu craintif.
Cela décida de l'issue de l'affaire. Il était évident qu’encombré ainsi le garçon ne pouvait pas se battre, et moi bien sûr j'étais trop magnanime pour profiter de la situation !
– C’est quoi ton nom ? me demanda-t-il tout en caressant de sa main la tête blonde de la fillette.
– Vassia¹. Et toi ?
– Valek... J’te connais tu sais, ajouta-t-il : t’habites dans le jardin au-dessus de l'étang. Vous avez de grosses pommes.
– Oui, c'est vrai, nous avons de bonnes grosses pommes... t’en veux ?Sortant de ma poche deux pommes que j’avais réservées en récompense pour ma lamentable armée en déroute, j'en tendis une à Valek et l'autre à la fillette. Mais celle-ci cacha son visage, se serrant davantage contre le garçon.
– Elle a peur, dit-il, et il lui donna lui-même le fruit.
– Pourquoi es-tu entré ici ? Est-ce que je me suis déjà introduit dans votre jardin ? me demanda-t-il.
– Eh bien, viens-y ! J’en serai heureux, lui répondis-je d’un ton cordial.Ma réponse surprit Valek ; il devint pensif :
– Je ne serais pour toi de bonne compagnie...
– Comment ça ?La façon dont il venait de prononcer ces mots, le ton mélancolique de sa voix m’émurent.
– Ton père, il est pan juge...
– Et alors ? dis-je tout étonné. C’est avec moi que tu joueras, pas avec mon père ! lui affirmai-je plein de sincérité.Valek secoua la tête…
– Tibour ne me le laissera pas y aller, dit-il. Et comme si ce nom faisait écho dans sa tête, soudain il se reprit : Écoute... Tu m’as l'air d'un bon gars, mais franchement, tu ferais mieux de filer : si Tibour te trouve ici, ça risque de mal tourner.
Sur ce point j'étais bien d’accord : il était vraiment temps pour moi de partir. Aux fenêtres, les derniers rayons du soleil désertaient déjà la chapelle, et il y avait loin jusqu’en ville…
– Et je fais comment pour sortir ?
– Je vais te montrer. Suis-moi.
– Et elle ? dis-je, en désignant la petite demoiselle.
– Maroussia² ? Elle sortira aussi avec nous.
– Comment, par la fenêtre ?Valek réfléchit…
– Non, voilà quoi : je vais t’aider à grimper, et nous, nous prendrons un autre chemin.
Avec l'aide de mon nouveau copain, je me hissai jusqu’au jambage puis je me débrouillai – me servant des sangles qui m’avaient permis de pénétrer à l’intérieur de la chapelle - pour retomber en un seul morceau de l’autre côté. Alors que je remettais ma ceinture, Valek et Maroussia m'attendaient déjà dehors, près du vieux mur.
1. Vassia : diminutif de Vassilé - Basile.
2. Maroussia : diminutif de Marie.
-
En mauvaise compagnie – Chapitre 4 (03)
Une... et deux rencontres В дурном обществе – En mauvaise compagnie
Я приобретаю новое знакомство
(IV. 3)
Une… et deux rencontresТрудно передать мои ощущения в эту минуту. Я не страдал; чувство, которое я испытывал, нельзя даже назвать страхом. Я был на том свете. Откуда-то, точно из другого мира, в течение нескольких секунд доносился до меня быстрою дробью тревожный топот трёх пар детских ног. Но вскоре затих и он. Я был один, точно в гробу, в виду каких-то странных и необъяснимых явлений.
Времени для меня не существовало, поэтому я не мог сказать, скоро ли я услышал под престолом сдержанный шёпот.
— Почему же он не лезет себе назад?
— Видишь, испугался.Первый голос показался мне совсем детским; второй мог принадлежать мальчику моего возраста. Мне показалось также, что в щели старого престола сверкнула пара чёрных глаз.
— Что же он теперь будет делать? — послышался опять щёпот.
— А вот погоди, — ответил голос постарше.Под престолом что-то сильно завозилось, он даже как будто покачнулся, и в то же мгновение из-под него вынырнула фигура.
Это был мальчик лет девяти, больше меня, худощавый и тонкий, как тростинка. Одет он был в грязной рубашонке, руки держал в карманах узких и коротких штанишек. Тёмные курчавые волосы лохматились над чёрными задумчивыми глазами.
Хотя незнакомец, явившийся на сцену столь неожиданным и странным образом, подходил ко мне с тем беспечно-задорным видом, с каким всегда на нашем базаре подходили друг к другу мальчишки, готовые вступить в драку, но всё же, увидев его, я сильно ободрился. Я ободрился ещё более, когда из-под того же престола, или, вернее, из люка в полу часовни, который он покрывал, сзади мальчика показалось ещё грязное личико, обрамленное белокурыми волосами и сверкавшее на меня детски-любопытными голубыми глазами.
Я несколько отодвинулся от стены и, согласно рыцарским правилам нашего базара, тоже положил руки в карманы. Это было признаком, что я не боюсь противника и даже отчасти намекаю на моё к нему презрение.
Il est difficile de décrire ce que je ressentis à ce moment : aucune détresse, ni même un réel sentiment de peur. Seulement l’impression que je me trouvais là dans un au-delà. Et quelque part, me parvenant encore du monde des vivants, quelques secondes, j’entendis le trottinement inquiet de trois paires de bottines qui s’enfuyaient. Puis tout redevint silence. C’étaient mes camarades, dehors, qui avaient dû prendre la poudre d’escampette.
Je me retrouvais seul au fond de cette tombe, en proie à des phénomènes aussi étranges qu’inexplicables. A cet instant, c’était comme si le temps s’était arrêté. Je ne puis donc me souvenir aujourd’hui si ce fut tout de suite que j’entendis, venant de dessous l’autel, des voix murmurer :
– Pourquoi il remonte pas ?
– Tu vois bien qu’il a peur…La première voix me parut celle d’un jeune enfant ; la seconde pouvait être celle d’un garçon de mon âge. Il me sembla aussi qu'une paire d'yeux noirs luisait à travers une fente du vieil autel.
– Qu’est-ce qu’il va faire maintenant ? soupira la première voix.
– Attends ! lui répondit la plus âgée.Quelque chose bougea et au même instant, se soulevant comme chancelante, une silhouette émergea de dessous l’autel.
C'était un garçon d’une dizaine d’année, plus grand que moi, maigrelet et élancé comme un roseau. Il était vêtu d'une blouse sale, les mains fourrées dans les poches d’un pantalon qui lui allait trop court et trop serré. Ses cheveux étaient noirs et bouclés, tout ébouriffés. Ses yeux aussi étaient noirs : noirs et tout pensifs.
Bien qu’il eût surgi d'une façon théâtrale et passablement surprenante, l’inconnu s’avança vers moi l’air insolent, un sourire aux lèvres : ce genre de sourire qu’ont toujours les mômes de cet âge lorsqu’ils se croisent sur la place du marché, prêts à en découdre.
Néanmoins, en le voyant, je me sentis soulagé, et même ragaillardi lorsque, derrière lui, de dessous l’autel - ou plutôt d’une trappe qui donnait à cet endroit sous le sol de la chapelle - apparut la frimousse couverte de crasse d’une fillette aux cheveux blonds et aux yeux bleus, qui jeta sur moi un regard étincelant, plein d'une curiosité toute enfantine.
Je fis un pas de côté et, selon les règles chevaleresques en usage sur la place du marché, je mis à mon tour les mains dans mes poches. C'était là le signe évident que je ne craignais nullement mon adversaire et lui signifiais même, par ce geste, que j’éprouvais un certain mépris à son égard...
-
En mauvaise compagnie – Chapitre 4 (02)
L'intérieur de la vieille chapelle В дурном обществе – En mauvaise compagnie
Я приобретаю новое знакомство
(IV. 2)
Une… et deux rencontresЯ увидел внутреннюю сторону запертой двери, провалившиеся хоры, старые, истлевшие колонны, как бы покачнувшиеся под непосильною тяжестью. Углы были затканы паутиной, и в них ютилась та особенная тьма, которая залегает все углы таких старых зданий. От окна до пола казалось гораздо дальше, чем до травы снаружи. Я смотрел точно в глубокую яму и сначала не мог разглядеть каких-то странных предметов, маячивших по полу причудливыми очертаниями. Между тем моим товарищам надоело стоять внизу, ожидая от меня известий, и потому один из них, проделав ту же процедуру, какую проделал я раньше, повис рядом со мною, держась за оконную раму.
— Престол, — сказал он, вглядевшись в странный предмет на полу.
— И паникадило.
— Столик для евангелия.
— А вон там что́ такое? — с любопытством указал он на тёмный предмет, видневшийся рядом с престолом.
— Поповская шапка.
— Нет, ведро.
— Зачем же тут ведро?
— Может быть, в нём когда-то были угли для кадила.
— Нет, это действительно шапка. Впрочем, можно посмотреть. Давай, привяжем к раме пояс, и ты по нём спустишься.
— Да, как же, так и спущусь!.. Полезай сам, если хочешь.
— Ну, что ж! Думаешь, не полезу?
— И полезай!Действуя по первому побуждению, я крепко связал два ремня, задел их за раму и, отдав один конец товарищу, сам повис на другом. Когда моя нога коснулась пола, я вздрогнул; но взгляд на участливо склонившуюся ко мне рожицу моего приятеля восстановил мою бодрость. Стук каблука зазвенел под потолком, отдался в пустоте часовни, в её тёмных углах. Несколько воробьёв вспорхнули с насиженных мест на хорах и вылетели в большую прореху в крыше. Со стены, на окнах которой мы сидели, глянуло на меня вдруг строгое лицо, с бородой, в терновом венце. Это склонялось из-под самого потолка гигантское распятие.
Мне было жутко; глаза моего друга сверкали захватывающим дух любопытством и участием.
— Ты подойдёшь? — спросил он тихо.
— Подойду, — ответил я так же, собираясь с духом. Но в эту минуту случилось нечто совершенно неожиданное.Сначала послышался стук и шум обвалившейся на хорах штукатурки. Что-то завозилось вверху, тряхнуло в воздухе тучею пыли, и большая серая масса, взмахнув крыльями, поднялась к прорехе в крыше. Часовня на мгновение как будто потемнела. Огромная старая сова, обеспокоенная нашей вознёй, вылетела из тёмного угла, мелькнула, распластавшись на фоне голубого неба в пролёте, и шарахнулась вон.
Я почувствовал прилив судорожного страха.
— Подымай! — крикнул я товарищу, схватившись за ремень.
— Не бойся, не бойся! — успокаивал он, приготовляясь поднять меня на свет дня и солнца.Но вдруг лицо его исказилось от страха; он вскрикнул и мгновенно исчез, спрыгнув с окна. Я инстинктивно оглянулся и увидел странное явление, поразившее меня, впрочем, больше удивлением, чем ужасом.
Тёмный предмет нашего спора, шапка или ведро, оказавшийся в конце концов горшком, мелькнул в воздухе и на глазах моих скрылся под престолом. Я успел только разглядеть очертания небольшой, как будто детской руки.
Là-haut, perché sur la fenêtre, je voyais l’arrière de la porte qui condamnait l’entrée de la vieille chapelle, son chœur effondré, les vieilles colonnes décrépies comme ployant sous un poids devenu insupportable, et dans chaque recoin, se blottissant douillettement, dans cette obscurité particulière aux bâtisses abandonnées, des tentures de toiles d’araignées.
Le sol, à l’intérieur, paraissait plus bas que celui du dehors. Mon regard s’enfonça dans cette fosse profonde. De cette hauteur, je ne pouvais distinguer précisément les formes étranges d’objets aux contours indécis qui gisaient posés là.
Pendant ce temps, de l’autre côté, mes braves camarades commençaient à se lasser. L'un d'eux, se décida à employer la même technique d’escalade et vint s’asseoir à mes côtés, s’agrippant au cadre de la fenêtre.
– L’autel, me dit-il, en désignant une curieuse structure.
– Et là, le luminaire.
...Et ça : une petite table, pour l’Evangile.
– Et là-bas, c’est quoi ? Avec curiosité, il pointa son doigt vers une forme sombre posée à côté de la chaire.
– Le bonnet d’un pope.
– Non, c’est un seau.
– Et pourquoi y aurait-il un seau ?
– Peut-être que c’était pour les charbons, pour l’encensoir...
– Non, moi je dis que c'est un bonnet… Le mieux c’est d’aller voir ! rajoutai-je. Allez ! on va attacher une ceinture au montant, et tu vas pouvoir y descendre...
– Comment ça ‘je vais pouvoir y descendre’ ?! réagit-il. C’est ça oui ! Descends toi-même, si tu veux !
– Quoi ? Tu crois que j’en suis pas capable ?
– Eh ben vas-y !Aussitôt dit, aussitôt fait ! Après avoir étroitement noué nos deux ceintures et les avoir arrimés au châssis, je laissai pendre cette corde improvisée à l’intérieur afin d’y descendre en rappel, mon camarade retenant fermement l’autre bout.
Touchant le sol, l’écho de mes talons résonna sous la large voûte, emplissant l’espace béant jusque dans ses recoins les plus sombres. Je tressaillis. Une volée de moineaux effrayés qui avaient élu domicile en son chœur s’enfuirent à tire d’ailes par une déchirure de la toiture. Je levai les yeux vers mon camarade resté perché plus haut. Sa bonne mine me redonna un peu de courage. Je fis un pas.
D’un coup je vis sur le grand mur où s’ouvrait la fenêtre sur laquelle nous nous étions juchés, un regard sévère qui me fixait. C’était le visage d’un homme avec une barbe et une couronne d'épines, suspendu à un crucifix géant qui se penchait vers moi depuis le plafond. J’en fus tout retourné !
Au-dessus, j’apercevais les yeux de mon camarade brillant à la fois d’intérêt et d’une curiosité qui lui coupait le souffle.
– T’y vas ou t’y vas pas ? me dit-il à mi-voix.
– J’y vais, j’y vais… répondis-je moi aussi à voix basse, tentant de rassembler mes forces. Mais à ce moment-là, quelque chose d’inattendu survint.D’abord, il y eut comme un coup et puis un bruit de plâtre s’effritant dans le chœur. Quelque chose bougea quelque part là-haut et souleva un nuage de poussière. Et puis une large masse grise, déployant ses ailes, s’envola par la trouée de la toiture, masquant ainsi un instant le fond bleu du ciel. Et les ténèbres semblèrent alors envahir la chapelle. Ayant surgi d’un coin sombre de l’édifice, un énorme hibou, que nous avions sans doute dérangé, s’enfuyait.
Une peur bleue, un océan de terreur me submergea.
– Sors-moi d’là ! criai-je à mon camarade, en m’agrippant à la courroie.
– T’inquiète, n’aie pas peur ! tenta-t-il de me rassurer, déjà prêt à me hisser vers la lumière du jour et du soleil.Mais soudain, je vis son visage se tordre de frayeur. Il poussa un grand cri et disparut d’un bond sans avoir eu le temps de dire ouf. Instinctivement je me retournai et vis une chose bien étrange.
Plus que d’épouvante, c’est d’étonnement que je fus frappé...
Sous mes yeux, l'objet noir à propos duquel nous nous étions disputés afin de savoir si c’était un bonnet de curé ou un seau - mais qui au bout du compte s’avéra être un pot de grès -, se déplaçait, comme suspendu dans les airs, puis disparut sous l’autel. Je n'eus le temps que de distinguer les contours d'une petite main…
-
En mauvaise compagnie – Chapitre 4 (01)
A l'assaut de la vieille chapelle В дурном обществе – En mauvaise compagnie
Я приобретаю новое знакомство
(IV. 1)
Une… et deux rencontresМы вышли в экскурсию после обеда и, подойдя к горе, стали подыматься по глинистым обвалам, взрытым лопатами жителей и весенними потоками. Обвалы обнажали склоны горы, и кое-где из глины виднелись высунувшиеся наружу белые, истлевшие кости. В одном месте деревянный гроб выставлялся истлевшим углом, в другом — скалил зубы человеческий череп, уставясь на нас чёрными впадинами глаз.
Наконец, помогая друг другу, мы торопливо взобрались на гору из последнего обрыва. Солнце начинало склоняться к закату. Косые лучи мягко золотили зелёную мураву старого кладбища, играли на покосившихся крестах, переливались в уцелевших окнах часовни. Было тихо, веяло спокойствием и глубоким миром брошенного кладбища. Здесь уже мы не видели ни черепов, ни голеней, ни гробов. Зелёная свежая трава ровным, слегка склонявшимся к городу пологом любовно скрывала в своих объятиях ужас и безобразие смерти.
Мы были одни; только воробьи возились кругом да ласточки бесшумно влетали и вылетали в окна старой часовни, которая стояла, грустно понурясь, среди поросших травою могил, скромных крестов, полуразвалившихся каменных гробниц, на развалинах которых стлалась густая зелень, пестрели разноцветные головки лютиков, кашки, фиалок.
— Нет никого, — сказал один из моих спутников.
— Солнце заходит, — заметил другой, глядя на солнце, которое не заходило ещё, но стояло над горою.Дверь часовни была крепко заколочена, окна — высоко над землёю; однако, при помощи товарищей, я надеялся взобраться на них и взглянуть внутрь часовни.
— Не надо! — вскрикнул один из моих спутников, вдруг потерявший всю свою храбрость, и схватил меня за руку.
— Пошёл ко всем чертям, баба! — прикрикнул на него старший из нашей маленькой армии, с готовностью подставляя спину.
Я храбро взобрался на неё; потом он выпрямился, и я стал ногами на его плечи. В таком положении я без труда достал рукой раму и, убедясь в её крепости, поднялся к окну и сел на него.
— Ну, что́ же там? — спрашивали меня снизу с живым интересом.
Я молчал. Перегнувшись через косяк, я заглянул внутрь часовни, и оттуда на меня пахнуло торжественною тишиной брошенного храма. Внутренность высокого, узкого здания была лишена всяких украшений. Лучи вечернего солнца, свободно врываясь в открытые окна, разрисовывали ярким золотом старые, ободранные стены. /.../
Par un bel après-midi nous partîmes en excursion, à l’assaut des pentes de la colline uniate. Nous traversâmes des éboulis de terres argileuses creusées par les pelles des briquetiers et ravinées par les pluies de printemps. Ici et là, dépassaient des ossements blanchis ; à un endroit, se laissait voir le coin putréfié d’un cercueil de bois, à un autre un crâne qui nous montrait ses dents et nous fixait du renfoncement de ses orbites noires.
Finalement, nous aidant les uns les autres, nous franchîmes les dernières ravines. Alors que nous atteignions le sommet, le soleil commençait déjà à décliner. Ses rayons obliques, scintillant sur les rares derniers vitraux de la chapelle, illuminaient doucement l’herbe du vieux cimetière abandonné, semblant jouer sur les croix plantées de guingois. Tout y était silencieux, tout respirait le calme et la paix profonde. Là, il n’y avait ni crânes, ni tibias, ni cercueils. L'herbe, verte et fraîche, tel un dais damassé, couvrait une pente qui s’inclinait légèrement vers la ville, cachant amoureusement sous son voile l'horreur et la laideur de la mort.
Nous étions seuls. Seuls quelques moineaux s’ébattaient autour de nous, seules, silencieusement, quelques hirondelles entraient et sortaient par les fenêtres béantes de l'ancienne chapelle. La vieille bâtisse se dressait tristement, entourée d’herbes folles, de modestes croix, de sépultures de pierre délabrées sur lesquelles s’accrochait une végétation épaisse ; ici et là, s’épanouissaient des fleurs des champs multicolores.
– Il n'y a personne, dit un de mes compagnons d’aventure.
– Le soleil se couche, dit un autre en regardant l’astre du jour qui déjà effleurait les hauteurs…L’entrée de la chapelle était solidement barricadée, ses fenêtres étaient hautes. Cependant, avec l'aide de ma troupe, je comptais bien atteindre l’une d’entre elles et regarder à l'intérieur.
– Laisse tomber ! s’exclama un de mes camarades qui, perdant tout à coup courage, me retint par le bras.
– Va te faire voir, femmelette ! lui décocha l'aîné de notre petite armée, qui me proposa son dos comme marchepied.J’y crapahutai bravement. D’un effort, il se redressa et je parvins à me mettre debout, en équilibre sur ses épaules. Je pus ainsi saisir le dormant de la fenêtre et, convaincu de sa solidité, m’y hisser.
– Eh bien, dis-nous ! Qu’est-ce tu vois ? m’interrogea-t-on d’en bas plein de curiosité.
Je restai silencieux. Penché, m’agrippant au jambage, je plongeai mon regard, ressentant la quiétude solennelle de ce temple abandonné.
L'intérieur de la chapelle, haut et étroit, était dépourvu de toute ornementation. En cette fin d’après-midi, les rayons du soleil pénétraient sans ambages par ses fenêtres, la plupart défoncées, ouvertes aux quatre vent, teignant les vieux murs écaillés de mille dorures rutilantes.
-
En mauvaise compagnie – Chapitre 3 (04)
Le vieux cimetière de la Chapelle uniate В дурном обществе – En mauvaise compagnie
Я и мой отец (III.04) Mon père et moi
С тех пор к прочим нелестным моим эпитетам прибавились названия уличного мальчишки и бродяги; но я не обращал на это внимания. Я притерпелся к упрёкам и выносил их, как выносил внезапно налетавший дождь или солнечный зной. Я хмуро выслушивал замечания и поступал по-своему. Шатаясь по улицам, я всматривался детски-любопытными глазами в незатейливую жизнь городка с его лачугами, вслушивался в гул проволок на шоссе, вдали от городского шума, стараясь уловить, какие вести несутся по ним из далёких больших городов, или в шелест колосьев, или в щёпот ветра на высоких гайдамацких могилах. Не раз мои глаза широко раскрывались, не раз останавливался я с болезненным испугом перед картинами жизни. Образ за образом, впечатление за впечатлением ложились на душу яркими пятнами; я узнал и увидал много такого, чего не видали дети значительно старше меня, а между тем то неведомое, что подымалось из глубины детской души, по-прежнему звучало в ней несмолкающим, таинственным, подмывающим, вызывающим рокотом.
Когда старухи из за́мка лишили его в моих глазах уважения и привлекательности, когда все углы города стали мне известны до последних грязных закоулков, тогда я стал заглядываться на видневшуюся вдали, на униатской горе, часовню. Сначала, как пугливый звёрек, я подходил к ней с разных сторон, всё не решаясь взобраться на гору, пользовавшуюся дурною славой. Но по мере того как я знакомился с местностью, передо мною выступали только тихие могилы и разрушенные кресты. Нигде не было видно признаков какого-либо жилья и человеческого присутствия. Всё было как-то смиренно, тихо, заброшено, пусто. Только самая часовня глядела, насупившись, пустыми окнами, точно думала какую-то грустную думу. Мне захотелось осмотреть её всю, заглянуть внутрь, чтобы убедиться окончательно, что и там нет ничего, кроме пыли. Но так как одному было бы и страшно, и неудобно предпринимать подобную экскурсию, то я навербовал на улицах города небольшой отряд из трёх сорванцов, привлечённых к предприятию обещанием булок и яблоков* из нашего сада.
___
* Старая форма : сейчас говорят : яблок (примечание переводчика).
A partir de ce moment, les qualificatifs d’enfant des rues et de vagabond vinrent s’ajouter aux autres épithètes déjà peu flatteuses qu’on m’attribuait ; mais je n'y prêtais guère attention. Je m'habituais aux reproches et les endurais comme une averse soudaine ou l’excessive ardeur du soleil. J’écoutais, l’air renfrogné, les commentaires qu’on faisait sur moi et je traçais mon propre chemin.
Rôdant par les rues, j’observais, avec des yeux empreints d’une curiosité toute enfantine, la vie sans prétention de notre bourgade et ses masures. Puis m’éloignant des bruits de la ville, je tendais l’oreille pour saisir le chuchotement des fils télégraphiques qui couraient le long de la route, tentant de déchiffrer les nouvelles qu’ils colportaient depuis de lointaines capitales ; j'écoutais le bruissement des épis dans les champs ou le murmure du vent sur les hautes tombes des haïdamaks¹.
Plus d'une fois j’écarquillais grand les yeux, plus d'une fois je m'arrêtais saisi de frayeur et de douleur devant ce que la vie m’offrait en spectacle. Toutes ces expériences, telles des tavelures de lumière, image après image, impression après impression, venaient se déposer sur mon âme puérile. J’apprenais et je voyais beaucoup de choses, plus que les enfants, bien plus plus âgés que moi, n’en percevaient. Et quelque chose qui m’était encore inconnu sourdait de mes entrailles, résonnant tel un grondement incessant, mystérieux, dévorant, provocateur.
***
Après que les mégères du vieux château l’eurent privé de toute dignité et d'attrait à mes yeux, quand tous les endroits de la ville me furent devenus familiers jusqu'aux recoins les plus sales, mon attention fut attirée par la chapelle qu'on apercevait au loin, sur la montagne uniate.
Au début, tel un petit animal craintif, je l’approchai de différents côtés, n'osant gravir ses flancs de funeste renom. Puis m’aventurant plus avant, je découvris d’abord des tombes silencieuses et des croix renversées. Nulle part quelque signe d'habitation ou de présence humaine : tout y était comme résigné, silencieux, délaissé, désert. Seule la chapelle, fronçant les sourcils depuis ses fenêtres vides, paraissait méditer, comme plongée dans quelque triste pensée.
Je voulais tout inspecter, explorer l'intérieur, m'assurer qu'il n'y avait là que poussière. Mais comme l’idée d’y pénétrer seul m’effrayait, afin d'entreprendre une telle expédition, je décidai de recruter un petit commando de trois galopins qui comme moi traînaient dans les rues de la ville, les attirant par la promesse de brioches et de pommes tirées de notre jardin.
1. Haïdamaks : voir note II.09.
Rentrant discrètement à la tombée de la nuit... -
En mauvaise compagnie – Chapitre 3 (03)
Ma soeur Sonia et la nounou В дурном обществе – En mauvaise compagnie
Я и мой отец (III.03) Mon père et moi
И он [мой отец] отворачивался от меня с досадою и болью. Он чувствовал, что не имеет на меня ни малейшего влияния, что между нами стоит какая-то неодолимая стена. Он слишком любил её, когда она была жива, не замечая меня из-за своего счастья. Теперь меня закрывало от него тяжёлое горе.
И мало-помалу пропасть, нас разделявшая, становилась всё шире и глубже. Он всё более убеждался, что я — дурной, испорченный мальчишка, с чёрствым, эгоистическим сердцем, и сознание, что он должен, но не может заняться мною, должен любить меня, но не находит для этой любви угла в своём сердце, ещё увеличивало его нерасположение. И я это чувствовал. Порой, спрятавшись в кустах, я наблюдал за ним; я видел, как он шагал по аллеям, всё ускоряя походку, и глухо стонал от нестерпимой душевной муки. Тогда моё сердце загоралось жалостью и сочувствием. Один раз, когда, сжав руками голову, он присел на скамейку и зарыдал, я не вытерпел и выбежал из кустов на дорожку, повинуясь неопределённому побуждению, толкавшему меня к этому человеку. Но он, пробудясь от мрачного и безнадёжного созерцания, сурово взглянул на меня и осадил холодным вопросом:
— Что нужно?
Мне ничего не было нужно. Я быстро отвернулся, стыдясь своего порыва, боясь, чтоб отец не прочёл его в моём смущённом лице. Убежав в чащу сада, я упал лицом в траву и горько заплакал от досады и боли.
С шести лет я испытывал уже ужас одиночества.
Сестре Соне было четыре года. Я любил её страстно, и она платила мне такою же любовью; но установившийся взгляд на меня, как на отпетого маленького разбойника, воздвиг и между нами высокую стену. Всякий раз, когда я начинал играть с нею, по-своему шумно и резво, старая нянька, вечно сонная и вечно дравшая, с закрытыми глазами, куриные перья для подушек, немедленно просыпалась, быстро схватывала мою Соню и уносила к себе, кидая на меня сердитые взгляды; в таких случаях она всегда напоминала мне всклоченную наседку, себя я сравнивал с хищным коршуном, а Соню — с маленьким цыплёнком. Мне становилось очень горько и досадно. Немудрено поэтому, что скоро я прекратил всякие попытки занимать Соню моими преступными играми, а ещё через некоторое время мне стало тесно в доме и в садике, где я не встречал ни в ком привета и ласки. Я начал бродяжить. Всё моё существо трепетало тогда каким-то странным предчувствием, предвкушением жизни. Мне всё казалось, что где-то там, в этом большом и неведомом свете, за старою оградой сада, я найду что-то; казалось, что я что-то должен сделать и могу что-то сделать, но я только не знал, что именно; а между тем, навстречу этому неведомому и таинственному, во мне из глубины моего сердца что-то подымалось, дразня и вызывая. Я всё ждал разрешения этих вопросов и инстинктивно бегал и от няньки с её перьями, и от знакомого ленивого шёпота яблоней в нашем маленьком садике, и от глупого стука ножей, рубивших на кухне котлеты. /.../
Et lui, mon père, se détournait avec agacement et douleur. Il comprenait qu'il n'avait sur moi la moindre influence, qu'il y avait une sorte de mur infranchissable entre nous. Il l’avait trop aimée quand elle était vivante, ne remarquant pas dans son bonheur que j’existais aussi. Et depuis, ce souvenir, ce lourd chagrin, m’écartait de lui. Et chaque jour, cet abîme entre nous devenait plus large et plus profond.
Il s’était petit à petit convaincu que j'étais un méchant garçon, égoïste et gâté, au cœur décidément insensible. Il sentait bien qu’il devait s’occuper de moi mais ne le pouvait pas, qu’il devait m'aimer mais ne parvenait pas à trouver dans son cœur un coin où loger cet amour. Cela accroissait encore un peu plus son ressentiment, et je le ressentais.
Parfois, caché derrière une haie, je l'observais ; Je voyais comment il déambulait le long des allées du jardin, accélérant le pas et gémissant sourdement, pris d'une angoisse qui lui était insupportable. Alors mon cœur se serrait, pris de pitié et de compassion. Une fois, je le vis s’affaisser sur un banc, prendre sa tête à deux mains et sangloter. Je ne pus le supporter et m’élançai, obéissant ainsi à une sorte d’impulsion indéfinissable. Mais lui, semblant sortir d'un rêve sombre et sans espoir, me fixa sévèrement et me cloua d’une question froide :
– Tu as besoin de quelque chose ?
Non, c’est vrai : je n'avais besoin de rien. Et vite je me détournai, tout honteux de cet élan, craignant qu’il ne lût sur mon visage tout mon embarras. Après m'être réfugié au fond du jardin, je tombai. Et là, dans l'herbe, face contre terre, je fondis en larmes, des larmes amères de frustration et de douleur.
Je n'avais que six ans mais déjà je comprenais toute l'horreur de la solitude.
Ma sœur Sonia avait alors quatre ans. Je l'aimais passionnément, et elle me rendait cet amour. Mais le regard que tous portaient sur moi, me considérant comme un petit voyou, érigeait entre ma sœur et moi une barrière haute comme un mur. Chaque fois que je commençais à vouloir jouer avec elle, à ma manière, c’est-à-dire vif et bruyant, la vieille nounou, qui d’un œil endormi déplumait un poulet pour rembourrer un coussin, se dressait d’un bond, saisissait Sonia d’un geste et l'emportait, me lançant des regards courroucés. Et chaque fois, elle me faisait penser à une poule pondeuse le plumage tout hérissé. Je me voyais alors tel un faucon et Sonia, ma petite sœur, pareille à un poussin. Tout cela m’accablait et augmentait mon sentiment de frustration. Bientôt donc je cessai toutes mes vaines tentatives pour entraîner Sonia dans mes ‘entreprises criminelles’.
Au bout d’un certain temps, je commençai à me sentir à l'étroit dans la maison et son petit jardin, ne trouvant auprès de personne quelque signe d’affection ou geste de tendresse.
Commencèrent alors mes errances vagabondes. Dans mon être frémissait un étrange pressentiment, un avant-goût de ce qu’était la vie, en quelque sorte. Il me semblait que quelque part là-bas, plus loin, dans ce monde si vaste qui m’était inconnu, au-delà de notre vieille clôture, il y avait quelque chose qu’il me fallait trouver. Il semblait que je devais faire quelque chose et que je pouvais faire quelque chose, mais je ne savais tout simplement pas quoi. Et tout ce temps, comme voulant m’attirer vers ce monde mystérieux, ce quelque chose montait au plus profond de moi, venant taquiner mon cœur, cherchant à me provoquer.
Alors, en attentant que ces questions pussent un jour trouver réponses, instinctivement je fuyais la nounou et ses plumes, le murmure familier du feuillage du pommier de notre jardinet et l’imbécile cliquetis des couteaux qui, dans la cuisine, s’acharnaient à hacher des bouts de viande...
