En mauvaise compagnie – Chapitre 9 (03)
В дурном обществе – En mauvaise compagnie
Кукла (IX.03) La poupée
Прошло четыре томительных дня. Я грустно ходил по саду и с тоской смотрел по направлению к горе, ожидая, кроме того, грозы, которая собиралась над моей головой. Что будет, я не знал, но на сердце у меня было тяжело. Меня в жизни никто ещё не наказывал; отец не только не трогал меня пальцем, но я от него не слышал никогда ни одного резкого слова. Теперь меня томило тяжёлое предчувствие.
Наконец меня позвали к отцу, в его кабинет. Я вошёл и робко остановился у притолоки. В окно заглядывало грустное осеннее солнце. Отец некоторое время сидел в своём кресле перед портретом матери и не поворачивался ко мне. Я слышал тревожный стук собственного сердца.
Наконец он повернулся. Я поднял на него глаза и тотчас же их опустил в землю. Лицо отца показалось мне страшным. Прошло около полминуты, и в течение этого времени я чувствовал на себе тяжёлый, неподвижный, подавляющий взгляд.
— Ты взял у сестры куклу?
Эти слова упали вдруг на меня так отчётливо и резко, что я вздрогнул.
— Да, — ответил я тихо.
— А знаешь ты, что это подарок матери, которым ты должен бы дорожить, как святыней?.. Ты украл её?
— Нет, — сказал я, подымая голову.
— Как нет? — вскрикнул вдруг отец, отталкивая кресло. — Ты украл её и снёс!.. Кому ты снёс её?.. Говори!
Он быстро подошёл ко мне и положил мне на плечо тяжёлую руку. Я с усилием поднял голову и взглянул вверх. Лицо отца было бледно. Складка боли, которая со смерти матери залегла у него между бровями, не разгладилась и теперь, но глаза горели гневом. Я весь съёжился. Из этих глаз, глаз отца, глянуло на меня, как мне показалось, безумие или... ненависть.
— Ну, что ж ты?.. Говори! — и рука, державшая моё плечо, сжала его сильнее.
— Н-не скажу, — ответил я тихо.
— Нет, скажешь! — отчеканил отец, и в голосе его зазвучала угроза.
— Не скажу, — прошептал я ещё тише.
— Скажешь, скажешь!..
Он повторил это слово сдавленным голосом, точно оно вырвалось у него с болью и усилием. Я чувствовал, как дрожала его рука, и, казалось, слышал даже клокотавшее в груди его бешенство. И я всё ниже опускал голову, и слёзы одна за другой капали из моих глаз на пол, но я всё повторял едва слышно:
— Нет, не скажу... никогда, никогда не скажу вам... Ни за что!
В эту минуту во мне сказался сын моего отца. Он не добился бы от меня иного ответа самыми страшными муками. В моей груди, навстречу его угрозам, подымалось едва сознанное оскорблённое чувство покинутого ребёнка и какая-то жгучая любовь к тем, кто меня пригрел там, в старой часовне.
Отец тяжело перевёл дух. Я съёжился ещё более, горькие слёзы жгли мои щеки. Я ждал.
Quatre jours angoissants s’écoulèrent. J’arpentais tristement le jardin et mon regard languissant se portait vers la colline uniate, m'attendant par ailleurs à l’orage qui nécessairement allait fondre sur ma tête.
Qu’allait-il se passer ? je ne le savais pas. Mais mon cœur était lourd. De ma vie, jamais je n’avais été puni : non seulement mon père n’avait jamais levé la main sur moi, mais jamais je n’avais entendu une parole acerbe de sa part. A présent, un mauvais pressentiment me tourmentait.
Enfin mon père me fit appeler dans son bureau. En entrant, je m’arrêtai timidement sous le linteau de la porte. Un triste soleil d'automne pointait par la fenêtre. Mon père était assis, pensif, face au portrait de ma mère, me tournant le dos.
J’entendais les battements précipités de mon cœur.
Enfin il se tourna. Je levai les yeux vers lui et aussitôt les rabaissai. Son visage me parut sévère, effrayant. Plusieurs secondes ainsi s’écoulèrent. Je sentais sur moi peser son regard, immobile, oppressant.
- Est-ce toi qui a pris la poupée de ta sœur ?
Ces mots tombèrent si distincts, si brusques que j'en frissonnai.
- Oui, répondis-je d’une petite voix.
- Tu savais pourtant que c’était un présent de ta mère. Un cadeau précieux, une relique sacrée… Et tu l’as volée !?
— Non, dis-je en redressant la tête.
- Comment 'non' ? s'écria-t-il en repoussant soudain son fauteuil. Tu l'as volée et tu es parti avec !.. A qui l'as-tu donnée ?... Parle ! Parle donc !
Brusquement, il s'avança vers moi et je sentis sa lourde main saisir mon épaule. Je m’efforçai de redresser la tête et de lever les yeux vers lui. Son visage était blême. La ride de douleur qui depuis la mort de ma mère courait entre ses sourcils était toujours la même, mais son regard à présent brûlait de colère. De tout mon corps je rétrécissais : ses yeux, les yeux de mon père, me dévisageaient, comme, me semblait-il, saisis de folie, voire... de haine.
- Eh bien, réponds !... Parle ! Et sa main sur mon épaule se crispa davantage.
- Je… je ne dirai rien, répondis-je tout bas.
- Rien ?… Tu parleras ! martela-t-il, menaçant.
- Je ne dirai rien, répétai-je dans un murmure.
- Tu parleras, tu parleras !
Il répétait ces mots d'une voix étranglée de rage, dans un effort, comme s’ils lui venaient avec douleur. Je sentais sur moi sa main toute tremblante : presque j’entendais la fureur qui bouillonnait dans ses entrailles.
Et de plus en plus je baissais la tête. De mes yeux, goutte à goutte, des larmes tombèrent sur le sol. Mais je répétai d’une voix presque inaudible :
- Non, je ne parlerai pas... Je ne vous dirai rien ! jamais, jamais de la vie !
A cet instant, c’est bien le fils d’un père intègre qui se révélait là : même les plus terribles tourments n'auraient pu m’arracher une autre réponse. Dans ma poitrine, face à ses menaces, montait en moi des sentiments à peine conscients : la blessure d’un enfant délaissé et en même temps l’amour ardent, toujours grandissant, pour ceux qui, là-haut, entre les murs gris de la vieille chapelle, me réconfortaient le cœur.
Mon père prit une profonde inspiration. Je me recroquevillai davantage, des larmes amères me brûlaient les joues. Je m’attendais au pire…
